Рувим Фраерман - Золотой Василёк

— Пойдем, Надюша, посмотрим, — предложила Люда, и девочки вышли в коридор, где несколько японских корзинок горкой стояли одна на другой.

— Да ведь это же целый склад! — сказала Надя.

— Нет. Это только часть. А большой склад остался в гостинице, — объяснил следовавший за ними Курбатов.

В столице Надя чувствовала себя ничтожной песчинкой. Она часто думала, что вот на свете столько городов, и в городах столько домов, и в домах множество квартир, а в квартирах не счесть комнат и бог знает сколько окон!

А она, Надя, смотрит в единственное окно, обращенное даже не на улицу, а во второй, внутренний и скучный двор, где нет ни собак, ни коров и даже воробьи не залетают, потому что им тут нечего клевать.

Здесь люди резко делились на важных и на людей «так себе». Важные нигде не показывались. Они ездили в закрытых каретах, в щегольских ландо, а люди «так себе» ездили в трамваях и ходили пешком.

И Надя твердо решила по окончании курсов служить в своем городке или там, где захочет мать, — может быть, поближе к ее родным местам в Семиречье.

Тетя тоже не одобряла столичную жизнь. Кухни, правда, тут есть, но хозяйки готовят на примусах. Запасов никто не делал: их негде было хранить да и не к чему, всегда можно было купить свежее чухонское масло и молоко, от Филиппова получить любое тесто — слоеное, заварное, пресное, кислое, песочное, — словом, какое душе угодно. Но разве можно это сравнить с теми воздушными пирогами, которые тетя умудрялась печь в своей переделанной голландке!

В первое же воскресенье Павел Георгиевич пригласил девочек в Эрмитаж, откуда они пошли обедать в «Селект», гостиницу, где остановился Курбатов. Надя первый раз была в ресторане. И Курбатов шутил, что еще многое в жизни предстоит ей изведать «в первый раз».

На другой день обедали в вегетарианской столовой на Невском. И, заказывая обед, Курбатов обратил внимание Нади и Люды на необыкновенную профессиональную память официанток, прислуживающих за столом. Известно, что вегетарианский обед состоит, как и китайский, из множества всяких закусок, салатов и соусов. И все же официантка, выслушав сразу весь заказ, ничего не записывая, уже через несколько минут несет вам все на подносе, который она легко держит высоко над головой, и, никого не переспрашивая и ничего не спутав, ставит каждое блюдо возле того, кто именно его заказал.

Курбатов рассказал, сколько тренировки и внимания требуется, чтобы так хорошо работать, и что многие, да и он сам, любят посещать именно эту столовую, где можно полюбоваться искусством человека и его умением трудиться, как в цирк ходят смотреть непревзойденных эквилибристов.

Теперь Надя стала чаще бывать и в музеях и театрах столицы. До этого она была лишь раз в Мариинской опере, продежурив всю студеную ночь у кассы, чтобы не пропустить перекличку и не потерять очередь. Она слушала «Юдифь» с участием Шаляпина. Какое это было наслаждение! Как трудно было усмирить страх, даже ужас перед Олоферном! Казалось, что, как пантера, бросится он в партер и начнет мечом рубить головы зрителям.

Каково же было изумление Нади, когда она узнала, что Курбатов запросто пригласил к себе в «Селект» Шаляпина, с которым познакомился еще в студенческие годы, когда учился петь в консерватории.

В комфортабельном номере из четырех просторных комнат принимал Курбатов великого певца.

Люда и Надя с утра волновались: вдруг Шаляпин не придет! Уже давно был накрыт парадный стол, и официант посматривал, хорошо ли заморожено шампанское, а знаменитый гость задерживался. И, как это часто случается, он пришел как раз в ту минуту, когда Курбатов разговаривал по телефону в кабинете, а Надя вслух, чтобы скоротать ожидание, читала Люде «Каменного гостя».

Приди — открой балкон. Как небо тихо;

Недвижим теплый воздух — ночь лимоном

И лавром пахнет, яркая луна

Блестит на синеве густой и темной —

И сторожа кричат протяжно: Ясно!..

А далеко, на севере — в Париже —

Быть может, небо тучами покрыто,

Холодный дождь идет, и ветер дует.., —

читала Надя дивные стихи и вдруг почувствовала, что кто-то пристально смотрит и слушает ее. Она подняла голову и увидела высокого человека с лицом светлым и незабываемым.

Он медленно подходил к девочкам, дружелюбно протягивая к ним свои руки, и негромко, в раздумье повторял:

— «Далеко на севере — в Париже...» А написано это в России, в Псковской губернии, в Михайловском, быть может, в морозный день, среди сугробов снега. Подумать только! Из суровой русской деревенской стужи так почувствовать Испанию, чтобы даже Париж показался холодным и далеким севером.

Надя, как филолог, знала, что Пушкин написал эти стихи в знаменитую Болдинскую осень. Но разве это важно! Как удивительно великий артист ухватил самое главное!

В тот вечер Шаляпин много рассказывал и вспоминал свои детские годы. Как он мальчиком, только что выучившись читать, все твердил стихи: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». И как удивлялся и все не мог постичь, что вот такие простые слова — утес, великан, тучка, — поставленные рядом, кажутся совсем другими, необыкновенными и звучат как песнь, которую он, бывало, певал в деревне со своей матерью и в ясные, солнечные дни и в темные, непроглядные ночи.

Есть такие чувства, для которых не нужно слов: они нуждаются только в понимании! И в отношениях матери и Нади была такая прочная внутренняя связь. Доверие Нади к матери было беспредельно. Они понимали друг друга. Достаточно было Наде взглянуть на мать, в ее задумчивые, внимательные глаза, чтобы понять, что она чем-то огорчена и взволнована. И мать, в свою очередь, по мелким, неуловимым для другого признакам узнавала, все ли тихо на сердце дочери.

Беспечность и безмятежность мать видела по ясным Надиным глазам. Ее горячую, пылкую речь, когда она была чем-нибудь возбуждена, мать тоже знала хорошо. А если Надя много и быстро говорила, мать угадывала, что Надя что-то недоговаривает или скрывает.

И молчание бывало разное. В иные дни молчали отдыхая, порой молчали потому, что было грустно, тревога теснила грудь или угнетала тоска.

Даже на расстоянии мать знала, здорова ли дочка. «Ты, пожалуйста, не скрывай, когда болеешь, я сама знаю. По своему самочувствию», — говорила мать. И действительно, бывало, стоит Наде немного заболеть, как на другой же день приходила в институт телеграмма: «Телеграфируйте здоровье Нади, беспокоюсь».

И все же мать не сразу догадалась о том, что Курбатов полюбил ее дочь. Как она была этим огорчена! Но если она всегда чувствовала Надю, то столь же явно она воспринимала и все намерения Курбатова.

Она верила ему и была убеждена, что он никогда не опустит перед нею глаза. Она опасалась другого: такая большая любовь не могла померкнуть. Екатерина Николаевна знала, что только годы могут приглушить ее, и решила обратиться к старику Времени. Вот почему летом она не взяла Надю домой, а отправилась с дочкой путешествовать и навестить старушку мать, Надину бабушку, которая жила в далеком Семиречье.