Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Семин понял ее. Его глаза сверкнули лаской, и все лицо на мгновение осветилось умной улыбкой.

Тяжесть и неловкость были устранены. Он свободно задавал Наде вопросы, и она охотно отвечала ему.

— Значит, вы только что окончили университет по историко-филологическому факультету. Чудесно! Будете работать у нас в ревкоме.

Он вырвал лист бумаги из блокнота и дал Наде ручку. Она тут же написала обе нужные бумаги, даже не присев на стул, а только немного отойдя к концу маленького, сложенного пополам ломберного столика.

Надя поставила свою подпись и подняла глаза, ища пресс-папье... И в это время ее глаза из-под вуали встретились с глазами человека, стоящего возле нее с правой стороны, который внимательно смотрел ей под руку.

Взгляд Нади небрежно скользнул по нему, но на всю жизнь она запомнила то брезгливое ощущение, которое мимолетно ощутила при этом.

Человек стоял без кепки — он вертел ее в руках, — в выжидательной позе, угодливо вытянув лысеющую, коротко остриженную голову. Старое, засаленное коверкотовое пальто сидело на нем точно с чужого плеча.

Но не это не понравилось Наде. Ее поразили его глаза. Быстрые, бегающие, с острым злым огнем, который он сразу тушил, как только к нему кто-нибудь обращался.

Эти глаза, темно-карие, сливались со зрачком и были неприятны. И Надя постаралась скорее отвести от них свои глаза.

— Товарищ Семин, — вдруг обратился неизвестный к секретарю ревкома, — вот приятное разрешение моего вопроса. Назначьте товарища к нам преподавательницей в семинарию. Нам ведь не хватает словесника. А кроме того, и устроиться у нас несравненно легче. У нас хлеба в Людоговке хоть отбавляй. Овощи, фрукты, мед. Человеку, входящему в жизнь, все это облегчит на первых порах устройство на новом месте. И квартира готовая, в самой семинарии. Сейчас каникулы. Можно отдохнуть и сил набраться к учебному году. А у вас в губернии нелегко будет зимой. И с питанием и с топливом.

Речь неизвестного удивительно не вязалась с его внешним видом. Он говорил уверенно, интонация его была приветлива. Видно было сразу, что это человек образованный и с опытом жизни.

— Познакомьте меня с товарищем, — предложил человек в коверкотовом пальто, столь прочно усвоивший советскую терминологию.

— Это товарищ Ромашов, — сказал Семин, обращаясь к Наде. — Он директор учительской семинарии. Я действительно упустил из виду, что туда нужна преподавательница, и как раз словесница. Можно подумать и об этом. Конечно, не надо закрывать глаза на то, что здесь вам будет житься труднее. Конечно, в Людоговке сытнее и спокойнее, а для вас это играет немаловажную роль. Подумаем, подумаем. Впрочем, последнее слово остается за вами.

— Это было бы замечательно и тем более приятно, что совершенно неожиданно. Вы не пожалеете, Надежда Алексеевна. — Ромашов уже успел узнать ее имя и отчество. — Меня все знают. Вы кончили университет. Я тоже окончил здесь свое высшее образование, в академии, правда в духовной. У меня много друзей среди университетской профессуры. Ректор мой приятель. Вы можете у него узнать все, что вас заинтересует.

Он говорил много и быстро.

Все смешалось в Надиной голове. То не было службы, а то вдруг представлялось сразу два случая. И она не знала, как надо решить.

Она и сама понимала, что в большом губернском городе жизнь для нее не будет легкой. Вероятно, придется голодать. Но почему-то ее тянуло остаться здесь, в ревкоме.

По дороге, возвращаясь домой, взволнованная неожиданностью, Надя хотела успокоиться и обдумать все не торопясь.

«Думать правильно трудно, действовать труднее, а действовать согласно своим мыслям — самое трудное», — говорил Гёте.

Трезвый голос говорил Наде, что надо ехать в семинарию. Но, как только она вспоминала Ромашова и его острые бегающие глаза, ей становилось противно.

А самое главное, в чем ей страшно было сознаться, она чувствовала в себе что-то общее с этим столь не похожим на нее человеком. «Быть этого не может!» — ужасалась Надя. А какое-то другое чувство подсказывало ей, что это общее есть.

Она вспомнила Семина и представила себе его твердый голос, его спокойные, честные глаза. Вспомнила и Кузнецова. Как они не похожи друг на друга! Кузнецов сутуловатый, нескладный, студенческая куртка ему коротка и тесна, шапка колпаком, сапоги кургузенькие. Семин стройный, все на нем прилажено, щеголевато, сапоги блестят. Но что же все-таки в них общего?

Надя пыталась разобраться в этом и все спрашивала себя: «Чем они походят друг на друга — Семин и Кузнецов?»

И опять вспомнила глаза Семина: правдивые, строгие и уверенные. Как будто он знал что-то такое, чего не знала Надя, и это давало уверенность его словам и поступкам. Вот и у Кузнецова в его синих детских глазах та же уверенность, твердость и спокойствие. Ах да... Они большевики!

И сейчас же Надя представила Ромашова, его хитрые, бегающие глаза. Злой вспыхивающий огонек, который он моментально тушил, как только обращался к Семину, и заискивающий, угодливый тон.

«Неужели и я такая же?» — подумала Надя. Нет. Она не хитрит. Она не заискивает. Но откуда это чувство? Противное чувство неуверенности, робости, страха перед жизнью.

Не это ли роднит ее с Ромашовым, делает похожей на него? А может быть, она неправа? Может быть, внешний вид Ромашова так подействовал на нее? Нет. Кузнецов тоже одет плохо, но в нем все естественно. А этот точно нарочно откуда-то вытащил свой засаленный костюм, как будто этим хочет расположить всех в свою пользу, показаться пролетарием.

«Что же, однако, делать? Или в самом деле я неправа и избалованна? Ведь, кажется, так просто: какое мне дело, что Ромашов хитрит? А я не буду хитрить. Я буду учительствовать. Теперь не он начальник, а педагогический совет. А жить в уезде проще».

Так говорила Наде ее трезвость. А сердце — сердце говорило другое.

«Зачем ты хитришь, кого обманываешь? Ты боишься жизни. Ты ехала на простор, искала ветра и свободы, а чуть занепогодило, уже испугалась. Остаться надо здесь, с людьми, которые тебе по душе, которые тебе сразу внушили уважение. Ну и пусть трудно, зато ты не будешь одна».

И опять искушала трезвость: «А вдруг одна, опять одна? Какое им дело до меня! У них свои заботы. Сейчас выступили чехи. Мало ли что еще случится! Город готовится к эвакуации. Все уедут и меня бросят. А в уезде проще, там и люди проще. Ах! Посоветоваться бы с Кузнецовым!»

Так в сомнениях она подошла к дому. Время было обеденное. Но хлеба не было ни крошки, и опять представила себе Надя, как много хлеба и меда в Людоговке, и опять не могла решить, как же ей правильнее поступить.

В пасмурный, неприветливый день уезжала Надя с Ромашовым в Людоговку. Ветер гнал рыжие клочья сорванных объявлений, поднимал пыль и шелуху от семечек. Извозчичья кляча трусила словно на похоронах. Да и впрямь это были похороны — конец всей прежней Надиной жизни. Брезгливо отодвигалась Надя от Ромашова, который со своей приторной любезностью был особенно ей противен.