Рувим Фраерман - Золотой Василёк

А Надя даже и не заметила укуса.

Тенистый сад был разбит на южном пологом холме, и узенькие дорожки поднимались вверх ступеньками, как коричневые лесенки. В саду пробивался родник. Надя опустилась перед ним на колени. Наклонила разгоряченное лицо к его студеным струйкам, и они ласкали ее щеки, глаза, руки, губы. Она жадно пила эту душистую прозрачную воду вместе с розовыми лепестками шиповника, как будто хотела вобрать в себя ту силу жизни, тот покой и отраду, которой был полон сад. Поджав под себя ноги, она сидела на траве у родничка и смотрела, как быстро высыхают золотые капли на ее теле. А слабый ветерок все кружил и кружил вокруг душистым ароматом.

И припомнился ей тихий летний вечер дома, когда однажды они с Маней сидели в маминой спальне на кровати. Маня тонкими, худыми пальцами перебирала струны гитары. Ветер играл зеленой занавеской у открытого окна, и уходящее солнце заливало комнату зеленым фантастическим светом. Звон вечернего колокола доносился издалека. Девочки сидели и наслаждались вечерней тишиной. Сердца их были спокойны и безмятежны, как тот тихий вечер. Ясными глазами смотрели они тогда на уходящее солнце и вслушивались в вечерние задумчивые звуки. Им ничего не хотелось. Или, быть может, они верили, что весь мир принадлежит им. И оттого так трогательны, так невинны были их молодые лица. Они были тогда счастливы.

Теперь вечерами, как бывало в детстве с матерью, Надя сидела в саду, а Евлампия Ивановна не торопясь вспоминала, как Надю в тяжелой испанке Кузнецов привез в заразный барак, где работала подпольная группа большевиков. Как было внезапно наступление красных, и как бежали чехи из Казани, из Симбирска, из Самары. Как бежала с ними буржуазия и напуганные, обманутые жители. И сколько их погибло от голода, замерзло от стужи в темных лесах по нехоженым тропам, на Чистопольском тракте.

— Боже мой! Как страшен был восемнадцатый год! — говорила Евлампия Ивановна.

Но и девятнадцатый не принес облегчения народу: чехов прогнали, а весной пришел из Сибири адмирал Колчак. Дошел и до просторов Камы. Опять «бегали» красные с Камы, вновь собирали силы для борьбы, теснили Колчака, освобождали города и села, и тогда вновь было паническое отступление, но уже белые «бегали» за Урал. Мужики бросали свои домишки, села пустели, надвигался страшный голод, разорение.

Остатки колчаковского войска еще бродят за Камой, сеют смуту на Урале. Туда, в Сибирь, бежали все: контрреволюция, кулачье. Бежал с ними и Ромашов, бросив своих детей. Их устроили в детский дом.

...Весь остаток лета работала Надя в саду у Евлампии Ивановны. Взрыхляла вокруг яблонь и груш землю, на утренней заре поливала и полола грядки, ухаживала за коровой и курами. И весь день за ней по саду бегали два пушистых котенка и ходил старый пес Жучок.

Сестрица Лапочка, как и прежде, работала в лазарете, и Надя одна в саду думала о своей прошлой жизни.

Сколько людей дарили ей свою привязанность! Как нежно ее оберегали мать и тетя Дуня, как преданно любили ее Павел Георгиевич и Петр Иванович! И чем же она ответила на эту любовь, так щедро ей даримую? И что же она сама сделала, чтобы быть достойной такой преданности? Она, как в евангельской притче, зарыла свой талант.

Ее считали доброй. Но добро — это ведь действие. Она хорошо училась. Но училась для своей пользы и только для своего счастья.

И теперь она в ином свете видела и страдания Павла Георгиевича, и Петра Ивановича, и Марии Гавриловны, и тревоги матери и тети Дуни.

Как ей хотелось теперь броситься на колени перед матерью и просить у нее прощения, чтобы она не отвернулась и по-прежнему считала Надю любимой дочерью и гордилась бы ею. На миг казалось это возможным, но она опять впадала в отчаяние, не видела впереди для себя света, и как «Ученик» [14] Имеется в виду произведение французского писателя XIX века Поля Бурже слышала только слова смерти и печали: «Де профундис».

Осенью Надя с помощью Кузнецова была назначена учительницей в единую трудовую школу второй ступени в далеком прикамском селе.

Перед отъездом Надя пошла попрощаться с Волгой.

На землю тихо спустился вечер, и на бледном, но все еще голубоватом небе застенчиво теплилась одинокая звезда. Ее слабый луч качался на легкой волне реки. С отвесного берега, как и прежде, спускалась дряхлая лестница с бесконечными ступеньками,

Надя стояла на самом верху лестницы, облокотившись на покривившуюся подставку у перил; когда-то, в мирные годы, тут красовался вазон с огненными настурциями.

Седой, как волосок, луч то ломался на волне, то вновь блестел ровной стрелкой. Небо серело. Дружнее зажигались звезды, и в воздухе чернели прибрежные ивы.

Надя смотрела на Волгу, на луч, он еще сверкал на волне, на лодку бакенщика, плывшую к маякам. Скрип уключин и всплески воды от ударов весел доносились все слабее и слабее.

Засветились окна и на пристани. Вдруг из открытого окна раздались звуки музыки. Несмотря на шипение пластинки, Надя узнала голос Собинова: он исполнял <���Серенаду» Шуберта.

«В тишине дрожат уныло листья в поздний час», — пел великий артист, и в ответ ему действительно трепетали ивы темными листьями. В звуках слышалась мольба, призыв и всесильная молодая любовь. Когда-то в счастливые годы эту серенаду пел Курбатов. Так же тихо всходила полная луна. Курбатов стоял, прислонившись к стене около рояля, и, откинув немного голову, просто, без аккомпанемента, пел, весь отдавшись вдохновению.

А Надя сидела на балконе, смотрела на лунную дорожку, на тонкие ветки березы, за которыми сверкала луна. Ветер качал концы ветвей, и казалось, что береза дышит.

Неужели все это было? Неужели она слушала серенаду, смотрела на звезды и полагала, что все, весь мир существует для нее? Для нее дышит береза, для нее вдали шумит прибой, из тайги льются запахи хвои...

Теперь все это умерло. А звуки лились, рассыпались в воздухе и уходили далеко за Волгу, в луга, откуда навстречу им вместе с росистой влагой в самом деле неслась песнь соловья.

И так тревожно билось сердце, так вспоминалось счастье, утраченное безвозвратно! Звуки пели, дрожали то сладко, то с укором. И вставали перед глазами Нади иные берега иной, далекой реки, и слышался шум векового леса.

Чувства, затаившиеся глубоко в душе, неожиданно выплывали, словно из тумана теплые лучи. Они распирали грудь, сжимали горло. И слезы, благодатные, как струи дождя в засуху, посыпались из воспаленных глаз Нади. Она их не вытирала, этот обильный поток. И они, сломив преграду, струились, будто торопились облегчить, освободить ее от мучительных сомнений, рассеять и отогнать их прочь.

Вот уж последний звук замер. Но и река, и луга, и ночной влажный воздух — все было напоено музыкой, и само небо, полное звезд, вспыхивало временами огненными полосками и роняло на землю звезды, а луна с высоты лила свой загадочный свет.