Лиза Кляйн - Мое имя Офелия [litres]

Маргерита входит вслед за мной и садится за аналой у окна. Конечно, ведь она – секретарь, она должна вести запись процедуры. Как мне не хочется, чтобы она стала свидетельницей моего позора!

В дубовом кресле с подлокотниками, как у трона, сидит епископ. Мать Эрментруда стоит по левую руку от него, граф Дуруфль – по правую. У графа лицо с резкими чертами и носом, похожим на клюв ястреба. Его черные глаза смотрят на меня так, будто я – дьявол во плоти. Он одет в строгий дублет из черного атласа и рейтузы. Перо на его шляпе – единственная вещь, которая не застыла неподвижно. Оно дрожит при каждом его движении. У графа короткие, кривые ноги, и он не намного выше меня ростом.

Мать Эрментруда стоит, сложив руки, лицо не выдает ее мыслей. Останется ли она моей наставницей в этом деле, или долг и послушание заставят ее встать на сторону епископа? Я решаю, что лучше придержать язык, чем сказать неправду.

Украдкой бросаю взгляд на епископа Гарамонда. Он держит на коленях свою митру, обнажив голову с красивыми серебристыми волосами. Его посох прислонен к креслу. Епископ одет в красную мантию с рукавами, отороченными мехом. Опомнившись, я опускаюсь на колени и целую тяжелый перстень с драгоценным камнем, сжимающий его толстый палец. Я не смею посмотреть ему в лицо.

– Как твое имя, дитя?

– Меня зовут Офелией.

– Вы видите по ее одежде, что она не давала никаких обетов, – замечает мать-настоятельница. Прикоснувшись к моей голове, она обращает внимание епископа на мой простой головной платок. Монахини носят более длинный плат.

Но епископ Гарамонд не смотрит на мое лицо.

– Ее фигура говорит мне о том, что она очень скоро должна разрешиться от бремени, – говорит он, задумчиво хмурясь. – Когда она явилась сюда?

Я понимаю, о чем он думает: есть монастыри, куда мужчин – даже монахов и священников – допускают в качестве гостей, и монахини теряют целомудрие.

Без колебаний мать Эрментруда отвечает:

– В конце октября. В день праздника Святых Симона и Иуды. – Неужели я слышу в ее голосе намек на негодование?

Сейчас конец марта. Епископ должен понимать, что я не могла зачать ребенка в Сент-Эмильоне.

– Она несколько месяцев провела среди сестер, выставляя напоказ свидетельство своего грязного распутства! – восклицает Дуруфль с явным отвращением.

Мое лицо краснеет от сдерживаемой ярости. Я не могу промолчать, несмотря на принятое решение.

– Я не распутница, ваша милость, я честная женщина. Мой муж умер.

Я бросаю взгляд на мать Эрментруду, чтобы проверить, верит ли она мне. Но она лишь слегка хмурится, будто предостерегает меня, потому что знает о моей склонности к бурным возражениям. Я не разочарую ее снова.

– Ха! Что еще ей говорить? – голос Дуруфля похож на лай, он полон насмешки и недоверия. – Тогда скажи, кто был твоим мужем, девушка?

Я бы не рассказала историю моей любви этому жестокосердному врагу, даже если бы он сжимал в тисках мои пальцы и угрожал оторвать мне руки и ноги на большом колесе!

– Я вам не скажу.

– Видите! Она лжет, без сомнения, – кричит Дуруфль.

Мать Эрментруда смотрит на графа с явной неприязнью, а епископ Гарамонд поднимает руку, призывая его замолчать.

– Она исповедалась в своих грехах и раскаялась? – спрашивает он.

– Это, ваше преосвященство, дело ее совести, – отвечает мать-настоятельница.

Я не ходила на исповедь к отцу Альфонсу, и мать Эрментруда знает это. Она понимает мою душу и ее трудности. Не священник, а мать-настоятельница должна быть моим исповедником. Почему я не рассказала ей все, когда она готова была меня выслушать и простить?

Епископ смотрит на меня, постукивая пальцем по своей щеке.

– Каков ее образ жизни здесь? – спрашивает он.

– Офелия молится и причащается вместе с нами, она соблюдает правила нашей общины. Проявляет милосердие ко всем, покорность и любовь к труду, – отвечает мать Эрментруда.

– Как мы можем быть уверены, что она вас не обманывает? – перебивает ее Дуруфль. Жестокое выражение его лица соответствует его несгибаемой фигуре. – Несомненно, она сбежала из другого монастыря. Поэтому не хочет вам сказать, откуда пришла и как оказалась в таком положении. Как и назвать имя своего выдуманного мужа . – Граф с издевкой выплевывает эти слова.

– Она приехала к нам слабой и больной телом и душой. Она просила нашей защиты. Привезла с собой кошелек со щедрым пожертвованием. Теперь она работает у нас в качестве лекаря и целительницы, – говорит мать-настоятельница тоном человека, терпеливо объясняющего что-то ребенку.

– Колдовство, можете быть уверены. Она и та служанка – та прачка низкого происхождения – наверняка замыслили какое-то злодеяние, – ворчит Дуруфль.

И опять я вынуждена заговорить, несмотря на то, что мои слова могут быть опасными для меня.

– Тереза любит Господа нашего всем сердцем. Однако страдает от изнурительной болезни, которую я лечу растениями, которыми обеспечил нас Создатель. Называть это колдовством – все равно, что нанести оскорбление Господу, – говорю я, дрожа всем телом от тех усилий, которых потребовали эти слова. Мать Эрментруда сжимает мое плечо, то ли для того, чтобы успокоить меня, то ли приказывая мне молчать.

– Я вижу, что у нее страстная натура. Несомненно, она продолжает лгать, – настаивает Дуруфль. – Ее следует изгнать, как падшую женщину, которой она, несомненно, является.

– Закон Христа и правила Бенедикта требуют от нас дать ей приют, – возражает епископ Гарамонд. – Но они не позволяют нам попустительствовать аморальному поведению…

– Ваш долг его заклеймить, ваше преосвященство, – перебивает епископа Дуруфль. Перо на его шляпе дрожит от ярости. – Зло – это зараза, которая распространяется при контакте. Надо вырвать его с корнем здесь, у самого источника! – Он топает ногой, подкрепляя свои слова, потом прибавляет тихим, льстивым голосом: – Это грязное дело марает доброе имя моей семьи. Я вам говорю, оно наносит вред этому монастырю.

Епископ Гарамонд молчит, возможно, обдумывает эту угрозу. Я осмеливаюсь взглянуть на его лицо, и даже прямо в его глаза. Они серые и тревожные, похожи на затянутое тучами небо, но в них нет ничего недоброго. В тишине я слышу скрип пера Маргериты.

– Скажи мне, откуда ты пришла и кто отец твоего ребенка, – приказывает епископ мне, но голос у него добрый. Все ждут моего ответа. Скрип пера Маргериты прекращается; она тоже ждет.

Изабель сказала мне, что епископ – хороший человек. Когда она давала свои обеты, он руководил церемонией и, как нежный отец, выдавал ее замуж за Христа. Если я не могу доверять этому доброму на вид епископу, кому из мужчин я могу доверять?

– Ничего плохого не случится ни с тобой, ни с твоим ребенком. Говори, – настаивает он.