Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Лицемер! Комедиант! Да вы не расходуете и десятой доли своих доходов! — запальчиво воскликнула свояченица. — Вы должны тратить больше, значительно больше, И приготовьтесь к этому, ибо я буду беспощадна.

— Прикончите же меня разом, ведь я такой олух, что не могу вам сопротивляться и дам себя раздеть до нитки; вы с меня кожу живьем сдираете.

— Мы еще только начинаем. И довожу до вашего сведения, что дети ваши выйдут в меня, я хочу сказать — в свою мать. Они будут вылитыми Агила, унаследуют мой облик и образ мыслей.

— Мой сын — Агила! — вне себя воскликнул Торквемада. — Мой сын с вашим образом мыслей! Мой сын будет грабить меня! О, сеньора, замолчите, перестаньте нести околесицу, не то я… я способен, Говорю вам, оставьте меня в покое. Это уж слишком. У меня темно в глазах, кровь бросилась мне в голову.

— Чудак!.. Да что же вам желать лучшего? — злорадно улыбаясь, спросила свояченица с порога. — Он будет Агила, чистокровный Агила. Вот увидите, увидите.

Бедняга все сносил, но этого стерпеть не мог, — ведь он вбил себе в голову, что сын его будет не кем иным, как вторым Валентином, перевоплотившимся и вернувшимся в мир в первоначальном своем облике, разумный, спокойный и самый гениальный в мире математик., Чудак принимал эту мысль так близко к сердцу, что не откажись Крус вовремя от своей шутки, как дым рассеялись бы ее колдовские чары, и скряга, вырвавшись на волю из-под ненавистной власти, занес бы карающую длань над мучительницей. Дон Франсиско был огорошен: его сын Валентин будет вылитый Агила, вместо того чтобы стать маленьким Торквемадой, милым ребенком, который пока носится в лучах вечной славы в ожидании своего нового появления среди мира живых. Нет, шутка зашла уж слишком далеко. Весь день скрягу терзали сомнения. Проработав несколько часов кряду один в новой конторе на третьем этаже, он вошел вечером в свой личный кабинет, где на старом бюро, уже не походившем больше на алтарь, по-прежнему стоял портрет сына. Шагая из угла в угол, ростовщик перебирал в уме все слова, в недобрый час произнесенные свояченицей.

«Сказать, что ты будешь вылитый Агила! Видал ты когда-нибудь такую наглость?»

Он пристально посмотрел на портрет, но портрет молчал; печальное личико не выражало ничего, кроме тайной, немой озабоченности. С тех пор как благосостояние отца стало быстро расти и положение его в свете изменилось, мальчик чаще всего молчал, лишь изредка отвечая на вопросы короткими: да, нет. Правда, дон Франсиско больше не проводил ночей в кабинете, воюя с непокорной бессонницей или лихорадочными мыслями о барышах.

«Разве ты меня не слышишь? Ведь ты не будешь Агила? Скажи, что не будешь. — Дону Франсиско почудилось, будто сын на портрете отрицательно покачал головой, — Я так и знал. Сеньора мелет вздор».

Торквемада вернулся в контору и еще с полчаса корпел над счетами, напрягая усталый мозг. Внезапно лежавшие перед ним на столе цифры завертелись в одуряющей, головокружительной пляске, и среди водоворота подхваченных ураганом пылинок возник Валентин; глядя в лицо виновнику своих дней, он сказал, топнув ножкой: «Папа, я хочу проехаться по железной дороге».

Одно мгновение отец боролся с этим крошечным видением, потом, проведя рукой по глазам, прогнал его, и откинул назад отяжелевшую голову. Посыльный подошел к нему, напоминая, что сеньоры ждут его за обеденным столом, и Торквемада удивленно заворчал, услышав, что слуга уже в третий раз зовет его; наконец он встал, потянулся и, пошатываясь, точно пьяный, спустился вниз по внутренней лестнице в столовую. По дороге скряга говорил себе: «Он хочет проехаться по железной дороге! Материнские причуды! Ребенок еще не родился, а мне уже стараются его испортить».

Май и часть июня дон Франсиско всецело посвятил созданию акционерного общества по табачным поставкам. Соревнуясь с Доноси в энергии и организаторских талантах, он наладил превосходный аппарат управления, обещавший, что дела пойдут как по маслу. Основной пайщик Торквемада возглавил руководство поставками; Доносо взял на себя сношения с государством и управление административным аппаратом. Маркизу Тарамунди поручались закупки табака в Пуэрто-Рико, а Серрано — в Соединенных Штатах, где его двоюродный брат заведовал филиалом общества в Бруклине. Дело предполагалось развернуть до наступления летних каникул; в декабре ожидалась первая поставка боличе, дешевого сорта табака, а в феврале — сорта Виргиния. Официальный контракт на поставку общество заключило с государством еще в мае, несмотря на протесты конкурентов, сделавших, по их мнению, более выгодное предложение министерству финансов; но в результате некоторых неблаговидных поступков эти конкуренты потеряли в свое время доверие государства, а потому никого не удивило, когда, сославшись на определенные пункты закона, министр расторгнул старый договор. После того как четыре главных участника игры, не обращая внимания на мелких вкладчиков, договорились меж собой, оставалось лишь ревностно взяться за работу. Перед отъездом на летние каникулы Торквемада и дон Хуан Гуальберто Серрано столковались относительно некоторых вопросов, связанных с закупками сырья в Соединенных Штатах, причем результаты секретного совещания не были доведены до сведения Доносо и Тарамунди. Дело в том, что дон Франсиско, обладая врожденным знанием людей с точки зрения даешь-берешь, разом смекнул, в чем заключается основная пружина поставок и чем определяется глубина золотого потока: при ином способе закупок одни лишь пальцы замочишь, а при другом запустишь руку по самый локоть, если не глубже. Нащупывая почву, скряга прочел в глазах дона Хуана Гуальберто короткий ответ: «Перед вами именно тот человек, который вам нужен». На этом и расстались наши дельцы; Серрано поспешил в Лондон, где ему предстояло встретиться с двоюродным братом, а Торквемада отправился с семьей в Эрнани. Семья Тарамунди поехала в Сан-Себастьян. Доносо остался в Мадриде из-за жены, прикованной к постели обострившимися недугами, от которых она уже нигде не надеялась найти облегчения.

Боже ты мой, какая скучища, какая тоска одолела Торквемаду в провинции! Он беспрерывно брюзжал, ворчал и спорил с сестрами из-за пустяков, которые выеденного яйца не стоили; он бранил все подряд, находя воды отвратительными, пищу несъедобной, соседей назойливыми, небо унылым, воздух вредным. Его тянуло в Мадрид. Вдали от Мадрида, где прошли лучшие годы его жизни, где ему удалось нажить кучу денег, скряге было не по себе. Ему недоставало Пуэрта дель Соль, его любимых улиц Кармен и Немецкой вместе с Собачьим переулком, столичной воды Лосойи, изменчивого климата, знойных дней и холодных ночей. Его съедала тоска по привычному укладу жизни, по суетливой беготне вдогонку за увертливым грошом во главе целого отряда агентов, ожидавших его приказов. Он ненавидел отдых; его природа требовала постоянного кипения и непрерывной деловой суеты с неизбежными опасностями, горечью потерьг крушением надежд и лихорадкой сказочных барышей. Он отсчитывал дни страданий, в которых были повинны эти вздорные сестры, он ненавидел окружавшее его общество бездельников, армию лентяев, занятых лишь мыслью о том, как поскорее спустить наследство. Высшим выражением расточительности были в его глазах деньги, выброшенные в гостинице да на чаевые официантам в ресторане или бездельникам, которые поддерживали сеньор при купанье, чтобы они не захлебнулись в воде. Сан-Себастьян внушал ему отвращение: здесь все было построено на грабеже, кругом расставлены тысячи ловушек для столичных гостей, приехавших растранжирить за два месяца свой годовой доход. Три дня продержали его там Фидела и Крус, и он едва не расхворался от скуки и отвращения.