Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Ну, я-то его лучше знаю, — ведь мы с ним сообща искали приключений в те времена, которым уже нет возврата, но именно в архиве воспоминаний я черпаю свой опыт. И знаю, что в душе его, как язва, гнездится скрытая развращенность. Морентин не поверял мне своих тайных намерений, но я знаю, что он готовится обесчестить нашу семью и заранее уверен в успехе. Если он еще не бахвалится своим торжеством, то несомненно охотно примет поздравления друзей с победой, которую все считают вполне вероятной, а иные — уже достигнутой. Ужас охватывает меня, когда я думаю, что будь моя сестра даже святой, а Морентин — образцом добродетели, свет, которому известны и история этого брака и ваш открытый образ жизни, ни на минуту не усомнится в подлинности слухов, посеянных Малибраном. И тебе не удастся пресечь распространение этой гнусной сплетни. Тебе не удастся никому доказать, что все это, пока что ошибка, клевета…

— Нет, не пока что, а так будет всегда. О, как ты можешь! Выходит, что ты заодно с клеветниками. Послушай, Рафаэль. Ведь это клевета! Да или нет? Ну, так вот, если это ложь, если чистота нашей сестры сверкает подобно солнцу, — а я скорее усомнюсь в существовании милосердного и справедливого бога, чем в невинности Фиделы, — так вот, если честь ее незапятнана, если муки ада уготованы подлым клеветникам, то рано или поздно истина восторжествует и свет вынужден будет признать невинность Фиделы.

— Свет не признает истины, ибо в своих суждениях о людях и поступках он следует законам той логики, которую сам создал. Я согласен с тобой, что логика эта построена на лжи, но она существует, и попробуй-ка рассеять гнусные подозрения света. Тебе это не удастся, не удастся. Пойми, дорогая сестра, чтобы избежать сплетен, надо было после этого проклятого брака остаться в прежней скромной неизвестности. Но ослепленные блеском мишуры, кружась в водовороте светских развлечений, возобновляя старые знакомства и завязывая новые, вы обе невольно втянулись в орбиту суетных интересов. Нас окружает атмосфера, насквозь пропитанная тщеславием и ядом жажды наслаждений, отравой, убивающей нас среди веселого пиршества. Красивая молодая женщина с пылкой фантазией, окруженная поклонением, избавленная от всех домашних обязанностей; а рядом — смешной и старый муж, черствый эгоист, начисто лишенный какой бы то ни было привлекательности. Последствия такой ситуации общеизвестны. Их невозможно избежать. И снисходительный свет заранее прощает грех, утверждая его как некий закон, словно в тайной конституции совести имеется в наши времена статья, оправдывающая этот проступок. Вот что было в моих глазах основным препятствием к браку Фиделы, ибо я уже давно предвидел его последствия. Теперь же остается лишь молча терпеть.

— А я не собираюсь ни терпеть, ни молчать, — возразила Крус, преодолевая волнение, вызванное тягостным разговором. — Я презираю клевету. Дай бог, чтобы она никогда не дошла до слуха Фиделы; но если дойдет, сестра отнесется к ней с таким же презрением, как я, как ты… Я не разрешаю тебе ни говорить, ни даже думать об этом…

— Ни даже думать! Да можешь ли ты запретить мне думать! Ведь мысли — единственное занятие в моей жизни; а если бы мой мозг не работал, как убивал бы я, несчастный слепой, постылое время? Обещаю тебе сообщать в дальнейщем все, что буду открывать в жизни

— Ничего ты мне, Рафаэль, не откроешь, ничего, — запальчиво оборвала его Крус. — Все твои рассуждения — нелепый вымысел, плод праздного, ничем не занятого воображения. Я запрещаю, да, запрещаю тебе думать.

Слепой сидел с молчаливой улыбкой, а сестра, волнуясь и тяжело переводя дыхание, пыталась что-то добавить к сказанному, но слова застряли у нее в горле. Так прошло довольно много времени, и оба, собравшись с силами, уже готовились снова начать разговор, как вдруг наверху, в супружеской спальне, послышались шаги, и вскоре лестница застонала под тяжелой поступью спускавшегося вниз дона Франсиско. Крус поспешила к нему навстречу, встревоженная, не случилось ли чего с Фиделой, но Торквемада успокоил свояченицу:

— Все в порядке, Фидела спит, как младенец, а я из-за жары и проклятых комаров до полуночи глаз не сомкнул, ворочался — ворочался и решил, наконец, пойти подышать воздухом

. — Да, сегодня ночью жарко и душно, что редко случается в этих краях, — заметила Крус. — Но завтра будет гроза и жар спадет.

— Ну и ночь! — проворчал скряга. — И ради такого зноя мы покинули Мадрид с его удобствами!..

Накинув на плечи плащ и прикрыв лысину шелковой шапочкой, Торквемада вышел в сад. В окне, у которого брат и сестра молча сидели, наслаждаясь теплым воздухом, напоенным ароматом жимолости, маячила большая нескладная тень дона Франсиско, слышалось его легкое покашливание и хруст гальки под тяжелыми медленными шагами. Ночь выдалась тихая и жаркая. Воздух неподвижно застыл, насыщенный дыханием полей; в сладкой дремоте едва слышно вздыхала листва. Глубокое безоблачное небо светилось, затканное серебряными брызгами звезд. Мирное молчание земли с уснувшими рощами, долинами и лугами нарушалось лишь звонким стрекотом цикад да хором лягушек — спокойным и однообразным маятником вечности. И не было иных звуков ни в небе, ни на земле.

Долгое время Крус, сидя рядом с Рафаэлем, всматривалась в силуэт дона Франсиско; размеренным шагом ходил он взад и вперед, из конца в конец сада, то удаляясь, то вновь возвращаясь, как неприкаянная душа грешника, молящая о погребении тела. То ли под влиянием душевного смятения, то ли поддавшись очарованию ночи, Крус внезапно прониклась состраданием к этому человеку, снедаемому тоской. Разве не должны они дать счастье тому, кто избавил их от ужасов нищеты? А вместо этого суетная повелительница всячески досаждает ему и силком тащит беднягу к социальному величию наперекор его натуре и привычкам. Куда человечнее и великодушнее было бы дать ему волю копить деньги, — ведь скряга наслаждается своей скупостью, как жаба болотной тиной. Оторванный от привычной среды, утопая в ненужной ему роскоши, беспомощный перед ядовитым жалом клеветы, Торквемада стал, хоть и не по своей вине, общим посмешищем. Не сама ли она кругом виновата, затеяв поднять на недосягаемую высоту человека из низов, превратить неотесанного мужлана в кабальеро и государственного деятеля? Терзаемая угрызениями совести, проснувшимися в ее душе в этот торжественный ночной час, проникнутая горячим состраданием к зятю, Крус обратилась к нему с ласковыми словами. Выглянув из окна в сад, она сказала:

— Вы не боитесь, дон Франсиско, что ночная свежесть повредит вам? Нельзя слишком доверять климату этого края.

— Я чувствую себя отлично, — ответил, подходя к окну, скряга.