Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Мне кажется, вы слишком легко одеты. Ради бога, не вздумайте схватить ревматизм или простуду

. — Не беспокойтесь. Недостает только, чтобы, покинув Мадрид с его приятной и — что бы там ни говорили — весьма полезной жарой, человек захворал в здешних краях с их невыносимо влажным и вредным климатом.

— Присоединяйтесь-ка лучше к нам, мы посидим втроем, пока нас не одолеет сон. Рафаэль также подошел к окну. Казалось, ему таинственным образом передалось настроение Крус, и чувство жгучей ненависти к Торквемаде сменилось в его сердце внезапной вспышкой жалости.

— Заходите, дон Франсиско, — сказал Рафаэль, страдая при мысли, что семья знатных нищих обманула своего спасителя, выручившего их из беды, вырвала из привычной обстановки и, не дав счастья, опозорила его куда больше, чем он опозорил семью. Рафаэля охватило желание примириться с дикарем и, сохраняя отделявшее их расстояние, снисходительной дружбой отплатить ему за материальную помощь.

Скряга не остался безучастным к проявлениям симпатии со стороны. Рафаэля и Крус; он уступил их уговорам и вошел в комнату, ругая на чем свет стоит местный климат, пищу, а больше всего отвратительную би-скайскую воду, несомненно самую скверную в мире.

— Вы здесь оторваны от привычной среды, — сказал Рафаэль, впервые обращаясь приветливо к своему зятю. — Вам не сидится вдали от дорогих вашему сердцу дел.

При этих словах брата Крус осенила удачная мысль, которую она тут же и высказала:

— Дон Франсиско, хотите, мы завтра же уедем отсюда?

Это предложение так удивило изнывавшего от безделья финансиста, что он ушам своим не поверил.

— Крусита, вы просто издеваетесь надо мной.

— Нет, в самом деле, — подхватил Рафаэль, — что тут хорошего? Прохлады никакой, зато вдоволь москитов и прочих тварей сортом почище — несносных и назойливых приятелей.

— Золотые слова!

— Предлагаю уехать завтра же, — решительно сказала старшая сестра, — конечно, если дон Франсиско не возражает…

— Возражаю?.. Это я-то? Черт возьми, ведь я притащился в этот гнусный край не по своей воле, а желая угодить вам и распроклятым законам моды.

— Завтра, отлично! — повторил слепой, хлопая в ладоши.

— Вы это всерьез или задумали посмеяться надо мной?

— Всерьез, всерьез.

Убедившись, что предложение сделано не в шутку, скряга оживился; глаза у него засверкали, как звезды в небе.

— Так, значит, завтра! Ну, дорогая Крусита, большего удовольствия вы не могли мне доставить. Право, я чувствую себя здесь, как душа Гарибальди, изнывающая между землей и небом, и тоскую о моих делах в Мадриде, как человек, низвергнутый в бездну ада, тоскует о райском блаженстве, однажды вкусив его. Так, значит, завтра, Рафаэлито? Какое счастье! Простите, но я радуюсь, как мальчишка, отпущенный на каникулы. Лучшие каникулы для меня — моя любимая работа. Мне в тягость это нелепое существование на лоне природы да встречи с друзьями на сан-себастьянском пляже; все эти фанаберии — прогулки и морские купания — не для меня. Виноград хорош для тех, кто в нем толк знает; натуральная природа — сущая ерунда. Не признаю деревни, мне были бы лишь города с улицами и прохожими… А море оставим для китов. Мой ненаглядный Мадрид! Так, кроме шуток, завтра? В будущем году вы поедете одни, без меня, если вам захочется дорогой прохлады. А мне хватит и дешевой жары. Говорите что хотите, а с середины августа зной в Мадриде к вечеру спадает и нет большего удовольствия, как выйти подышать свежим воздухом; можно подняться к Чамбери, Верьте мне, теперь, когда появляются чудесные дыни и дешевый белый виноград… О господи! Подожду укладывать вещи, чтобы не шуметь, а то еще Фидела проснется, но меня так и подмывает схватиться за чемодан. В котором часу отходит поезд из Сан-Себастьяна? В десять. Так вот, дождемся рассвета, закажем экипаж и не спеша отправимся на вокзал. Смотрите не отступитесь от своих слов, Крусита. Конечно, командуете вы, но не вздумайте обмануть нас, лишь посулив нам меду, в просторечии — возвращение в Мадрид. Право же, я заслужил капельку радости, согласившись приехать в этот гнусный край с единственной целью развлечь семью и задать тону, — сто тысяч чертей! Задать тону! А этот распроклятый тон изрядно детонирует в моих ушах.

Семья Торквемады выехала на следующее утро к удивлению всех соседей, а среди них не было недостатка в бездельниках, которые со скуки тотчас принялись разнюхивать причину столь внезапного отъезда, походившего на бегство и, по мнению сплетников, наверняка скрывавшего серьезную размолвку между супругами. А на самом деле вся семья с радостью возвращалась в Мадрид. Торквемада так и сиял. С наслаждением увидел он вновь жизнерадостный, милый его сердцу город с солнечными улицами и пыльными аллеями, где за все лето не упало ни капли дождя. И что за чудесный знойный воздух! Пусть только скажет кто-нибудь, что на свете существует более гигиенический уголок. В Эрнани — вот где кишат миазмы, а в довершение всех зол название поселка взято из музыки. Бог ты мой! Ну, где это видано, чтобы поселки носили название опер?

Торквемада с головой окунулся в море своих дел, блаженствуя, как утка, которой удалось, наконец, дорваться до своей лужи. Впрочем, для большинства официального и частного элемента каникулы еще продолжались, и скряга не нашел той суеты и занятости, которой жаждал. Но все же он был счастлив, а для полноты его радости Крус на время воздержалась от дальнейших преобразований. Другой приятной новостью было поведение Рафаэля; его обращение с зятем смягчилось, казалось— он искал его дружбы. До поездки в Эрнани они едва обменивались по утрам приветствиями да скупыми словами о погоде. После возвращения в Мадрид они часто сиживали вместе, причем слепой проявлял к зятю полное уважение и даже нечто вроде симпатии, спокойно выслушивал его суждения, а иной раз даже спрашивал его мнение о политических или других событиях. Но самое удивительное было то, что Крус, издавна жаждавшая установления мирных и дружелюбных отношений между зятем и братом, ощущала теперь странную тревогу при виде их спокойной беседы и не оставляла их наедине, словно опасаясь, как бы тот или другой вдруг не поднялся и не ушел. Следует заметить, что в течение всего сентября и октября старшую сестру сильнее чем когда бы то ни было тревожило душевное состояние Рафаэля, хотя у бедняги и не повторялись больше вспышки раздражения или неестественного смеха.

— Но ведь он сейчас успокоился и не воюет с нами, — говорила Фидела сестре, — чего же ты опасаешься?

— Затишье часто предвещает бурю. Уж лучше бы ом был менее спокоен и более разговорчив. Мне страшно наблюдать, как он мрачнеет и замыкается в себе, и как в его скупых словах проскальзывают тревожные признаки чуждой ему рассудительности. Ну, что бог даст.