Гэри Дженнингс - Осень ацтека

Один из находившихся на поле боя тикилтин выдернул стрелу из раны (боль была ещё та) и смочил её едкой жидкостью ксокойатль. И вот тут-то я понял, что такое настоящая боль, и, хоть это и недостойно воина, заскрежетал зубами. Больше тикитль ничего для меня сделать не успел, потому что сам уже в следующий момент пал, сражённый из аркебузы.

Когда наконец наступила ночь, враждующие армии, точнее то, что от них осталось, разъединились и жалкие остатки наших воинов, во всяком случае те, у кого были лошади, поспешно отступили на запад. Поцонали, один из немногих уцелевших бойцов, кого я знал по имени, нашёл Веронику на вершине холма, откуда она наблюдала за этой кровавой бойней, привёл её ко мне, и мы поспешили вернуться в наше горное убежище. Боль в правом боку оказалась так сильна, что мне едва удавалось держаться в седле и было решительно не до того, чтобы беспокоиться о том, преследуют нас или нет.

Если испанцы нас и преследовали, то не настигли. Три дня спустя — для меня они стали днями страшных мучений, а я ведь получил далеко не самые тяжёлые по сравнению с остальными раны, — мы снова прибыли в Мицтоапан, петляя, пробрались через лабиринт ущелий (частенько сбиваясь с пути, поскольку хорошо знавшего дорогу воителя Пикскуи с нами уже не было) и наконец, ослабевшие от жажды, голода, крайней усталости и потери крови, снова оказались в нашей долине.

Я даже не стал пытаться сосчитать тех, кто остался в живых после сражения у Горячих Источников, хотя вполне мог сделать это, не утруждая себя изображением флажков, деревьев и точек. Несколько воинов, которым удалось-таки добраться досюда, всё равно умерли от ран, потому что у нас не осталось способных выходить их тикилтин. Все наши целители, в числе сотен сотен погибших, остались лежать там, у Горячих Источников. В живых остался один только знахарь йаки, предложивший, кстати, пользовать меня своим плясками и заклинаниями, но провалиться мне в Миктлан, если бы я согласился на такое лечение. Так что моя рана постепенно загноилась, и сейчас из неё сочится зелёный гной. Я то трясусь в лихорадке, то дрожу от озноба, то впадаю в горячку, то выхожу из неё, как когда-то было со мной в открытом акали, на безбрежных просторах Западного моря.

Вероника преданно и нежно ухаживает за мной и, как может, лечит, прикладывая к ране горячие компрессы и обрабатывая её, по советам наших стариков, соками различных деревьев и кактусов, да только пользы от этих снадобий что-то не заметно.

Как-то раз, когда я вновь ненадолго пришёл в себя, ты (помнишь, Вероника?) спросила:

— Что мы будем делать теперь, мой господин?

Стараясь говорить уверенно и оптимистично, я ответил:

— Пока останемся здесь, зализывать раны. Едва ли мы способны на что-то ещё, а тут, по крайней мере, можно не опасаться нападения. Мне трудно строить какие-либо планы, пока я не оправлюсь от этой проклятой раны. Вот выздоровею, там посмотрим. Но знаешь, о чём я подумал, — твоя хроника войны, которую испанцы прозвали Микстонской, начинается с разрушения Тоналы. А мне кажется, будущие историки Сего Мира также смогут почерпнуть пользу из моего рассказа и твоего изложения предшествующих событий. Повествования о том, с чего всё это началось. Как ты полагаешь, будет ли это испытанием твоего терпения, дорогая Вероника, если я перескажу тебе практически всю мою жизнь?

— Конечно нет, мой господин. Я ведь здесь не только для того, чтобы служить тебе, но мне и самой... очень интересно... услышать историю твоей жизни.

Я задумался: не так-то просто начать с самого начала, а потом через силу улыбнулся и сказал:

— Мне кажется, Вероника, что однажды, давным-давно, я уже продиктовал тебе первое предложение этой хроники.

— Я тоже так думаю, мой господин. Я сохранила ту запись, одну минуту.

Пошелестев стопкой бумаг, ты вынула один листочек и прочитала вслух:

— «То, как он горел, до сих пор стоит у меня перед глазами».

— Да, — со вздохом промолвил я. — Умница. Давай продолжим с этого места.

Не могу сказать точно, сколько это продолжалось, но на протяжении последующих дней, прерываясь, когда меня одолевали приступы лихорадки или лишала дара речи усиливающаяся боль, я пересказал тебе всё, что теперь содержат эти записи. Под конец же заявил следующее:

— Я рассказал тебе обо всём, что помню, даже о незначительных событиях и не слишком содержательных разговорах. Однако сдаётся мне, это всего лишь костяк повествования.

— Нет, дорогой мой господин и отец. Ты и не подозревал, но с тех пор, как ты сделал меня своим хронистом, я записывала каждое твоё слово, каждое замечание, а заодно и результаты собственных наблюдений и соображения насчёт твоей натуры и твоего характера. Я ведь полюбила тебя всем сердцем ещё то того, как узнала, что ты мой отец. С твоего позволения, мне бы хотелось вплести в хронику эти свои заметки: они облачат костяк в плоть.

— Непременно, моя дорогая. Ты мой хроникёр, и тебе виднее. Ну что же, ты теперь знаешь всё, что стоит и может потребоваться узнать любому историку.

Я помолчал и продолжил:

— Теперь ты знаешь, что в Ацтлане у тебя есть близкая родственница. Если я когда-нибудь поправлюсь от этой злосчастной лихорадки и слабости, мы обязательно навестим её, и Амейатцин окажет тебе радушный приём. Тебе и Поцонали. Я надеюсь, дитя, что ты выйдешь замуж за этого отважного юношу. Он вышел невредимым из этой последней страшной битвы, и я искренне верю, что боги сохранили его именно для тебя.

Тут мысли мои начали блуждать и путаться, но я добавил:

— После Ацтлана, может быть, мы могли бы отправиться на... на острова Женщин. Я был счастлив там...

— У тебя глаза закрываются, мой господин и отец. На протяжении последних дней ты потратил слишком много сил на разговоры. По-моему, тебе лучше отдохнуть.

— Да, конечно. Но сначала позволь мне сказать тебе несколько слов, чтобы ты поместила их в самый конец своей хроники. Наша Микстонская война проиграна, и это, наверное, было неизбежно. Мне вообще не следовало её начинать. Со дня казни твоего деда Микстли я только и думал, что об изгнании чужаков, однако, даже при всей моей одержимости, некоторые из них вызывали у меня симпатию и даже восхищение. Белые испанцы Алонсо де Молина и падре Васко де Куирога, мавр Эстебан, твоя матушка, мулатка Ребекка, и, наконец, ты, дорогая дочка, соединившая в себе кровь стольких разных народов. Теперь я понимаю — соглашаюсь — и даже горд тем, что твоё прекрасное лицо, Вероника, являет собой новое лицо Сего Мира. Тебе, твоим сыновьям и дочерям, а также Сему Миру я желаю всего-всего самого доброго.

Этой ночью мой отец умер во сне. Я до самого конца находилась у отцовской постели и закрыла его лицо шёлковой простыней. Он покоится в мире, — и, надеюсь, пребывает в блаженстве — в одном из загробных миров его богов.