Гэри Дженнингс - Осень ацтека

Посреди ночи меня, как, впрочем, и всех остальных в спальне, разбудили сердитые крики престарелого привратника, которого братья оставили сторожить приют после своего ухода.

— ¡Senor Tennamotch! ¿Нау aqui un senor bajo el nombre de Tennamotch?

Я понял, что он имеет в виду меня. Моё имя, как и многие другие слова языка науатль, было для испанцев почти непроизносимо, ибо некоторых наших звуков в испанском языке не существует.

Так или иначе, я поднялся с циновки, набросил накидку и спустился по лестнице туда, где стоял старик.

— ¿Senor Tennamotch? — рявкнул он, сердитый из-за того, что его самого потревожили. — Hay aqux una mujer unsistente e importuna. La vejezuela demanda a hablar contigo.

Женщина? Настойчиво требует поговорить со мной? Единственная женщина, которая по каким-то соображениям могла бы прийти сюда разыскивать меня в полночь, была та девочка-мулатка по имени Ребекка, но это представлялось маловероятным. Тем паче что сторож назвал её «старой каргой».

Заинтригованный, я последовал за ним к выходу и за порогом действительно увидел женщину. Старую и совершенно мне не знакомую. Она заговорила на науатль, глотая струившиеся по морщинистому лицу слёзы.

— Я повивальная бабка, принимавшая роды у молодой женщины, твоей знакомой, Ситлали. Ребёнок родился, но отец умер.

Я был потрясён, но не настолько, чтобы не поправить её:

— Ты, конечно, имеешь в виду мать?

Мне было известно, что при родах порой умирают даже крепкие и здоровые женщины. И я очень жалел несчастную Ситлали.

— Нет, нет! Мать жива. Умер отец. Нецтлин.

— Что? Как это возможно?

Потом я вспомнил, как горячо бедняга мечтал о сыне.

— Он не перенёс радостного волнения? Или получил удар от рук бога?

— Нет, нет. Он ждал в передней комнате, метался из угла в угол. Едва из другой комнаты раздался крик младенца, как Нецтлин вылетел за порог и помчался по улице с торжествующим криком: «У меня сын!» Хотя он ещё не видел ребёнка.

— Ну и? Он вернулся и увидел, что родилась дочь? И это убило его? Так?

— Да нет же. Нецтлин собрал всех мужчин своего баррио, накупил море октли, и они все напились. Причём сам он напился куда сильнее других.

— И это убило его? — в раздражении воскликнул я. — Не обессудь, старая мать, но сказительница из тебя никудышная. Можешь ты изложить суть дела?

— Ну... да. Хотя после сегодняшней ночи, может быть, даже брошу свою скромную профессию и...

— Ты о деле будешь говорить? — крикнул я, чуть ли не пританцовывая от нетерпения.

— Да, да. Пожалуй, можно сказать, что беднягу Нецтлина погубило пьянство. Напившись, он нарвался на солдат из ночного патруля, и они забили его до смерти.

Я был настолько ошеломлён, что не мог вымолвить ни слова. Повивальная бабка между тем продолжила:

— Соседи сообщили мне, что Ситлали и так была вне себя, а когда ко всему прочему ещё и добавилось известие о смерти Нецтлина, едва не впала в безумие. Правда, она смогла сказать мне, где искать тебя, и...

— Что ты имеешь в виду, говоря «ко всему прочему» ? Ситлали больна? Ей угрожает опасность?

— Пойдём, Тенамакстли. Её нужно утешить. Она нуждается в тебе.

Я решил, что задавать и дальше сумбурные вопросы и получать бестолковые, неизменно вызывающие раздражение ответы не имеет смысла, а потому сказал:

— Хорошо, старая мать. Давай поспешим.

Когда мы подошли к неосвещённому дому, то не услышали ни стонов боли, ни горестных рыданий. Однако я пропустил старуху вперёд и подождал в передней комнате, пока она на цыпочках прошла в другую. Вернувшись, повитуха прижала палец к губам и прошептала:

— Она наконец заснула.

— Ситлали не умерла? — спросил я шёпотом, прозвучавшим как крик.

— Нет, нет. Только спит, и это хорошо. Входи — тихонько — и посмотри на младенца. Он тоже спит.

Взяв щипцами из очага тлеющий уголёк, старуха зажгла им лампу на кокосовом масле и, держа её в руках, привела меня в комнату, где спала Ситлали. В набитой соломой коробке рядом с циновкой лежал аккуратно спелёнатый младенец, и повитуха подняла лампу, чтобы я смог его рассмотреть. На мой взгляд, он выглядел точно так же, как и любой новорождённый: красный, почти такой же сморщенный, как и сама повивальная бабка, но со всем, что полагается. Ушами, пальцами на руках и ногах, и так далее. Правда, волосы на головёнке отсутствовали, но ничего необычного в этом не было.

— Зачем ты хотела, чтобы я посмотрел на него, старая мать? — прошептала. — Мне уже доводилось видеть младенцев и раньше, и, по-моему, этот ничем от них не отличается.

— Аййа, друг Тенамакстли, у него нет глаз.

— Ребёнок слепой? Как ты смогла это определить?

— Не просто слепой. У него нет глаз. Приглядись повнимательнее.

Поскольку младенец спал, я принял как должное то, что веки его закрыты. Но, присмотревшись, отметил отсутствие линии ресниц. А потом понял, что там, где должны были находиться веки, от едва намеченных бровей до скул, всё затянуто абсолютно гладкой кожицей. Там, где следовало находиться глазным яблокам, имелись лишь неглубокие впадинки.

— Клянусь всей тьмой Миктлана, — пробормотал я, ужаснувшись. — Ты права, старая мать. Это чудовище.

— Вот почему Ситлали обезумела ещё до того, как услышала новость о Нецтлине. Ему же, по крайней мере, не суждено было узнать об этом кошмаре.

Старуха помедлила, потом спросила:

— Выбросить младенца в канал?

По большому счёту это было бы благодеянием и для матери, и для новорождённого. А согласно обычаям Сего Мира подобное не только допускалось, но и предписывалось. От детей, рождавшихся со значительными телесными или умственными недостатками, избавлялись сразу же, как только эти недостатки обнаруживались. Никто не желал, чтобы неполноценные существа, вырастая, становились обузой и для себя, и для общества или, хуже того, начинали бы плодить себе подобных. Скорейшее избавление от этих несчастных не вызывало ни протестов, ни сожалений, ни скорби: все понимали, что необходимо поддерживать в потомстве физическую и умственную полноценность. А у сапотеков, славившегося красотой народа Туч, так и вовсе избавлялись даже от младенцев, которые были вполне здоровы, но просто безобразны.

Однако, напомнил я себе, это уже больше не прежний Сей Мир, вольный следовать своим вековым мудрым традициям. У меня сложилось впечатление, что христиане считают необходимым сохранять жизнь любым детям, в том числе и безнадёжно больным или ужасающим уродам, пусть даже эта жизнь обернётся сплошной мукой для них самих и их близких и станет кошмаром для окружающих. Правда, я не был уверен в существовании такого закона и решил спросить Алонсо, действительно ли христиане настолько лишены жалости и милосердия? Так или иначе, решать судьбу этого несчастного существа прямо сейчас не стоило, о чём я и заявил повитухе: