Тодор Харманджиев - Спартак — фракиец из племени медов

Спартак не мог сдержаться:

— Что это за конь, которого надо вести вдвоем? Разве один не может с ним управиться?

Старший по возрасту конюх ответил:

— Таков уж конь... Попробуй с ним поладить.

Спартак медленно подошел к коню и посмотрел прямо ему в глаза. Юноше показалось, что из них так и брызжет еле сдерживаемая ярость. Раздувшиеся ноздри чуть не лопались от накопившегося гнева. Ох и показал бы им конь, на что способен! Если бы не эти сильные руки!

Жеребец снова рванулся, но конюхи его удержали. Он дернул головой, словно хотел сбросить с себя уздечку. Потом попытался подняться на дыбы, но конюхи повисли на поводьях. Жеребец сник — как будто примирился с невозможностью вырваться.

Спартак продолжал смотреть в глаза коню, пытаясь расположить его к себе. Животное поняло намерения человека, но это давало ему еще больше оснований для недоверия, для враждебного отношения к чужаку.

Ноздри его снова раздулись, из них вырвались струи горячего пара. Спартак дружелюбно улыбнулся и попробовал погладить коня по лбу, наполовину прикрытому тяжело нависающими космами. Жеребец сердито тряхнул головой, гордо отказавшись от ласки незнакомца. Но Спартак не сразу отнял руку — животное не должно было даже подумать, что он опасается его недружелюбного отношения, — и сказал:

— Не надо так! Посмотришь, мы еще станем друзьями.

Конь гневно фыркнул.

Спартак обернулся к конюхам:

— Оставьте мне его ненадолго, и увидите, что он не так страшен, как кажется.

Младший удивился:

— Как это мы тебе его оставим? А если упустишь, что мы тогда скажем хозяину?

— А если не упущу? Как ваш хозяин узнает, что вы давали мне его подержать?

Он никому, кроме нас, не позволяет водить его на водопой.

— Каждый, кто хотел его оседлать, оказывался на земле,

— добавил старший.

— Он только одному из наших людей разрешает на нем ездить,

— пояснил младший.

— Значит, только одного признает достойным. — Спартак сделал вид, что серьезно воспринял сказанное конюхами. И отошел чуть в сторону, чтобы конюхи подумали, что он больше не настаивает и упрашивать их не собирается. И тут же неожиданно вскочил на коня. Изумленное и раздосадованное животное, охваченное испугом и яростью, встало на дыбы, и конюхи опять повисли на поводьях. Конь дергался в стороны, рвался вперед, отскакивал назад, задирал голову и гневно тряс гривой. Но ему не удавалось отшвырнуть конюхов. Спартак крикнул им:

— Дайте я его погоняю по полю! Он смирится, когда устанет.

— Он убьет тебя, — испуганно крикнул старший. А младший запричитал:

— Хозяин нас запорет до смерти!

— Оставьте коня! Бросьте поводья!

Пока они втроем препирались, жеребец несколько раз пробовал вывернуться, и то поднимался на дыбы, то обрушивался передними ногами на землю, словно хотел вколотить в нее что-то. Спартак еле удерживался на его спине, пока, наконец, конюхи не отпустили поводья, и он не завладел ими.

Разъяренное животное попыталось стряхнуть с себя дерзкого седока. Но он, защемив ногами бока жеребца, словно сросся с ним. Конь стремглав рванулся вперед, промчался сотню-другую метров и остановился как вкопанный, но Спартак не перелетел через его голову, как следовало ожидать. Тогда жеребец пал на колени и перевернулся, чтобы подмять под себя всадника. Но Спартак сумел отскочить в сторону, дождался, пока конь снова встанет на ноги, и вспрыгнул ему на спину. Ударил его пятками. Жеребец прижал уши, словно они мешали ему вспарывать воздух, и полетел вперед с такой силой, что гриву его отшвырнуло назад, будто бешеный встречный ветер хотел навсегда сдуть ее с лошадиной шеи.

Спартак перестал бить коня пятками в бока. Он предоставил ему лететь столько, сколько тот выдержит и туда, куда захочет, следил только за направлением. Конь почти не касался земли. Он несся, точно соревновался с ветром, кто окажется быстрей в это солнечное летнее утро.

Это был уже не конь, а вихрь, несущий смелого человека, дерзнувшего доверить ему в стремительном полете свою жизнь.

Конь спускался в низины, стремительно взлетал на невысокие холмы, подобно лодке в разбушевавшемся море, когда она то ныряет в пучину, то поднимает кверху нос на гребне волны.

Пока Спартак несся верхом на жеребце, он чувствовал себя всемогущим и думал, что может совершить все, что пожелает, зная при этом, что никому не причинит зла.

Доскакав до конюхов, конь резко остановился и нервно передернулся. Спартак спрыгнул с него и чуть-чуть коснулся рукой его шеи. Усталое животное почувствовало ласку и ответило на нее, опустив голову и потеревшись мордой о ладонь человека.

— Берегись! — крикнул старший из конюхов, — укусит!

— Он кусается?

— Еще как!

— Это он только пугает. Правда? — Спартак обернулся к жеребцу и, проведя рукой по холке, поднес ладонь к морде, и тот снова потерся губами о руку человека.

Конь был весь в мыле. Из ноздрей его вырывались струи горячего пара.

Спартак шел через лес, но даже не чувствовал, что возвращается домой оттуда, где оставил девушку с лучистыми глазами. Невидимые струны, протянувшиеся от дерева к дереву, играли что-то такое, чего он никогда прежде не слышал. И сами деревья как будто вслушивались в то, что звучало вокруг. Это не было просто незнакомой мелодией, от которой остается лишь память. Это было какое-то состояние леса. Может быть, его душа бродила где-то здесь, между деревьями. А они стояли прямые, стройные, и даже листва на них была неподвижной. Словно деревья присутствовали при рождении некоего чуда.

То, что произошло с ним в этом лесу, в котором он встретил Родопиду, было ему прежде незнакомо, никогда им не испытано, никогда ранее не пережито. Это было началом неведомого ощущения, которое теперь постоянно поддерживало его уверенность в том, что и она так же изумлена и взволнована встречей с ним; что и она никогда уже не перестанет думать о нем, будет хотеть его видеть, говорить с ним; что, может быть, и она, вернувшись в свой дом, слышит сейчас тот же тихий лесной шум, ту мелодию, которая следует сейчас за ним от дерева к дереву.

Вечером приехал из города Меток, отец Спартака.

После ужина он сказал сыну:

— Я говорил с правителем. Он хочет взять тебя к себе на службу.

Спартак ответил не сразу.

— Не надо было спешить, отец. Я хочу остаться тут, в имении.

Меток нахмурился.

— Пристало ли тебе быть тут, с овчарами, пастухами, конюхами... Ученый юноша предпочитает жить со скотниками, со слугами... Я тебя посылал учиться, чтобы ты стал большим человеком. А тут и мы с дедом можем справиться.

— А мне больше нравится здесь, чем в городе.

И вот он снова в лесу.

И снова — те же самые звуки.

Они исходили от густой листвы, пробирались меж стволами из зеленых тайников лесных глубин, шли оттуда, откуда приходила девушка с изумрудными глазами, которые темнели, когда она опускала веки.