Ирина Корженевская - Девочка-Царцаха

Ксения спрыгнула с телеги и побрела стороной, нагибалась, раздвигала траву, но тщетно. Учитель тоже поминутно вытаскивал из травы всякие подозрительные, на его взгляд кусочки и показывал их Ксении.

— Нет, нет, не то!—отвечала она.— Наверное, Мутал ошибся.

— Давайте раскопаем землю и посмотрим,— предложил учитель, которому очень хотелось успокоить Ксению.

— Зачем же без толку копать! Копать нужно только там, где лежат остатки саранчи... Как вы не понимаете!

И они брели дальше и дальше, пока Ксения, наконец, не заметила среди высохших кустиков полыни пергаментовидный кусочек, испещренный сетью жилок.

— Урра! Наша взяла! Товарищ педагог! Сюда! Вот смотрите, это почти целое переднее крыло саранчи...

Она протянула к нему свою находку, лежавшую на ладони Подбежавший учитель, наклоняясь, так сильно дохнул, что крыло взвилось в воздух и, перекувыркнувшись несколько раз, упало в траву.

— Ну вот! Дышите, как паровоз!— недовольно воскликнула Ксения, но заметив смущение учителя, поспешила загладить свою резкость и добавила совсем мягко: — Идем дальше, теперь я уверена, что саранча где-то рядом.

Она не ошиблась. Вскоре они попали на участок, где валялось великое множество саранчовых останков, и дружно замахали Муталу, ехавшему в стороне.

Когда они сняли первую земляную пробу, Ксении стало смешно над своею недавней тревогой,— саранчовые кубышки, перерезанные лопатой поперек, сами бросались в глаза.

Отряд милиции во главе с Кулаковым искал Озуна в Мочагах, где банда оставила множество запутанных следов. Озун был большой мастер путать следы, а Мочаги—местность, изрезанная ильменями, простирающимися в степь верст на сорок, а то и более, и далеко не везде можно переехать их вброд. И, как назло, каждый день дул верховой ветер.

Этот ветер проклинают все, кто живал в Мочагах: он сдувает соль, выступающую на буграх, в ильмени, и вода в них делается такая горькая, что взять в рот невозможно.

И пески там тоже ужасные! Ноги вязнут! Как ни хлещи коня, идет он только шагом. А попадешь в камыши — неба не видать. Лошадь на лошадь поставь, сам сверху встань — все равно не увидишь, где .кончается эта травяная гуща. Летом еще ничего, а вот ранней весной в прошлогодних сухих камышах — чистое мученье? Лошадь, та голову опустит и таранит себе дорожку, а всаднику только и остается—'повода на луку бросить, а руками грести, как веслами, чтобы камыш не поколол тебе глаза. Едешь и думаешь: может быть, бандит где-нибудь вблизи подстерегает тебя!

Отчаявшись найти банду в камышах, отряд Кулакова выбрался на почтовый тракт и версты через две заметил свежий конский навоз на дороге. И, видать, много коней шло вместе—вся земля была побита копытами... А куда? Известно — к Хамурам. Это их любимое место. Кулаков тоже поехал туда. А как же иначе? Связала его судьба с Озуновой шайкой, вот и рыскай по ее следам...

Хотелось пить. Всадники ехали долго и молча, пока не попался, наконец, худуг. Худуги в этой степи попадаются редко, самое малое—верст через десять, а обычно —через двадцать или тридцать, а есть и такие места, где на семьдесят верст нет никакой воды!

Вода в худуге была с мусором, желтая, почти оранжевая, и пахла неприятно, но хорошо хоть не соленая. Пили ее жадно, зачерпывая кожаными калмыцкими ведрами, лошадей попоили и дальше поехали.

Надвигался вечер. Нужно было найти подходящее место для ночлега.

У восточного склона Хамуров Кулаков оставил товарищей, а сам пришпорил коня и, пригнувшись к передней луке и взявшись за холку, взобрался на уступ. Там, внизу, под лучами заходящего солнца простиралась низменность. Солончаки Шарголской долины вытягивались из нее длинной, извилистой лентой. Слева темнели предгорья Кавказа, а справа — склоны Хамуров... Недалеко в стороне Кулаков приметил подходящий овражек.

Он спешился и начал спускаться, ведя лошадь за собой и давя ракушки, густо покрывавшие землю.

На дне овражка оказалось несколько пресных луж и сухие камыши для костра. Через час после заката весь отряд уже поужинал и завалился спать. Только по бугру над овражком ходил дежурный милиционер.

Но недолго пришлось спать на этот раз отряду. Дежурный милиционер, шагая против ветра, учуял запах дыма и пошел проведать, не камыш ли горит. В соседнем овражке стояли оседланные лошади, а всадники ужинали... Затаив дыхание, милиционер повернул назад, чтобы разбудить своих. Шатнул — и в овраг посыпалась градом галька. Насторожились бандиты, почуяв недоброе, вскочили на коней — и были таковы. Погнались за ними милиционеры, но сильно отстали — боялись коням ноги переломать в темноте по оврагам.

Обидно было Кулакову, остервенел от досады. Из-под самого носа улизнули бандиты. И вот еще почти двое суток кружили по буграм и оврагам, но поймать бандитов не довелось. Кони ослабли совсем, а Озун со своими умчался далеко — за Шаргол, в донские степи. Был, правда, момент, когда разделяло их расстояние, достаточное для выстрела, и Кулаков послал все-таки пулю им вдогонку. Один из бандитов схватился за левую руку... Товарищи уверяли Кулакова, что ранил он самого Озуна. Да что проку в этом! Удрал бандит!

И пришлось Кулакову шажком возвращаться в ближайший аймак—в Салькын-Халун.

После полудня усталые, измученные всадники спешились около Салькын-Халуновской школы.

— Спать хочу!—сказал Кулаков, привязывая коня. Поднялся на крыльцо, лег ничком и захрапел. Остальные милиционеры тоже, наскоро пристроив лошадей, повалились, где попало.

Проснулся Кулаков, когда солнце подбиралось к закату.

Спустился с крыльца, растолкал одного из милиционеров, велел задать коням корму и пошел на кухню, где сидела старуха уборщица.

— А учитель где?

— Уехавши.

— Куда? Давно?

— Чуть солнышко. Искать поехали в степь.

— Что искать?

— Саранчу. Инструктор приехал из области. Лопаты взяли и председателя. К вечеру обещались вернуться.

— A-а... Ну, а как бы это насчет шамовки? У меня братва голодная. Мяса, что ли, купи у калмыков.

— Можно... Но они на вес не продадут... Целого барана брать?

— Ясно, целого. Отряд ведь не в три человека. Да ты скорей поворачивайся, не то сдохнешь тут от голода в дыре окаянной!— Кулаков вынул деньги, отсчитал сколько нужно и вернулся на крыльцо. Товарищи его все еще спали. Он подтянул потуже ремень, уселся на ступеньку и закурил.

«И что за жизнь распроклятая! Даже побриться некогда. День и ночь по степи носишься, косматый, как дьявол! Мерзнешь, жаришься-паришься, а для сердца радости никакой! И поесть по-человечески редко приходится... А Озуна все одно поймаем!»

Закручинился Кулаков, папироску выронил и снова задремал, а очнулся — уже сумерки. К школе кто-то идет. Кулаков подвинулся к краю, чтобы дать человеку пройти, и поздоровался.