Ирина Корженевская - Девочка-Царцаха

— Ох! Это ты зря, Леля... Надо было послушать...

— Не могу... Не могу... — Елена Васильевна резко выпрямилась и ушла.

Паша выпустила хозяйкину корову, как только затрубил рожок пастуха, прикрыла ворота, озираясь, выскочила на дорогу и побежала прочь.

Робкая, тихая, по-старушечьи сиднем скоротавшая восемь лет своего детства, перед которой за какой-то месяц открылся новый мир, научившаяся смеяться и радоваться, бежала она со всех ног к человеку, который, сам того не подозревая, открыл перед ней этот мир.

Она, эта Ксения Александровна, добрая; она возьмет Пашу с собою в тот дальний город, где весной по ночам можно без лампы писать и читать, где все дети ходят в школу.

А вдруг не успеет? Вдруг Ксения Александровна уже уехала? И от страха, что она не застанет Ксению, Паша бежала до тех пор, пока не выбилась из сил. Остановилась отдышаться.

Цааран уже позади, и если хозяйка проснулась и зовет Пашу, это не страшно. Пашу уже не догнать!

Паша съела кусочек хлеба, который припрятала от вчерашнего ужина, и снова побежала, но скоро устала и решила идти.

Все было бы ничего, если бы Паша не занозила ногу. Она несколько раз присаживалась, старалась вытащить занозу, но ноги были пыльные и заноза была так глубоко, что ничего нельзя было сделать. Паша встала и пошла, стараясь не наступать на больное место, но от этого только устала. Хотелось пить, но в степи не было ни одного ручейка, ни одной лужицы.

А какой чистый и прозрачный ерик в Булг-Айсте! Паша облизывала пересохшие губы, но это плохо помогало. Нога болела все сильнее и сильнее и наконец так заныла, что Паша села на дороге и заплакала. Кругом было тихо-тихо, только изредка свистели суслики.

«Счастливые!—думала девочка.— Им никогда не хочется пить!»

Паша плакала чуть ли не навзрыд и не заметила, что вдали, со стороны Цаарана, показалась подвода. Поравнявшись с девочкой, единственный седок — бородатый мужчина — придержал лошадь и спросил:

— Чего плачешь, дочка?

— Нога боли-ит... — и Паша залилась еще пуще.

— Ишь ты, нога... А куда путь держишь-то?

— В Булг-Айсту-у...

—* Ах, едят тебя мухи! В Булг-Айсту!—удивился мужчина.— Да ты рехнулась что ли, пешком в Булг-Айсту! Туда ведь почти пятьдесят верст!

Паша больше ничего не ответила, потому что совсем перепу-

галась: а вдруг он начнет ее спрашивать, почему она идет из Цаа-рана, да и отвезет ее обратно.

— Ну не гуди, девка,— оказал он, слезая с подводы.— Авось я твоему горюшку пособлю... Ну, покажь ногу-то, где там болит?

Убедившись, что из-за грязи ничего не рассмотреть, мужчина порылся в соломе, вытащил оттуда бутылку с водой и заставил Пашу отмыть больное место.

— Эвон какая заноза! А булавка-то у меня, кажись, есть.

Он осторожно зацепил кожу булавкой и, слегка сдавив пальцами пятку Паши, вытащил злополучную занозу.

— Готово! Ну, а теперь садись, подвезу я тебя почти до Булг-Айсты, верст пять останется, сама дойдешь.

Он помог ей взобраться на подводу, подстелил ей побольше сенца и, заметив, как жадно она смотрит на бутылку с водой, предложил напиться.

Паша легла в солому и улыбнулась, глядя в небо.

— Ишь намаялось дите,—сказал мужчина, дернув лошадь.— А ты чья будешь?

— Бондаревых!—тихонько сказала Паша.— Пастухом он там.

— Не знаю... Много ведь Бондаревых на свете. Ну, спи теперь...

Уже смеркалось, когда Паша, пройдя оставшиеся пять верст, пришла в Булг-Айсту. С замиранием сердца она прокралась к флигелю и заглянула в окно их хаты: там за столом сидели отец и мать. Ужинали.

Паша отошла в сторону, где ее встретил Полкан. Коротко и радостно взвизгнув, он положил передние лапы ей на плечи и лизнул щеку.

— Молчи, Полкан,— Паша присела с ним около будки и дождалась, когда у родителей погаснет лампа. Тогда, тихонько ступая по коридору, она юркнула в комнату Ксении Александровны. На бочке около кровати горел фонарь, а Ксения Александровна лежала лицом к стене. Разбуженная скрипом двери, она приподнялась. Паша бросилась к ней, упала на кровать и заплакала.

— Паш, ты ли? Да что случилось?— Ксения старалась раздвинуть Пашины руки, заглянуть ей в лицо.

— Я... я... — захлебываясь, произнесла наконец Паша,— вспомнила...

— Да что ты вспомнила? Да будешь ты наконец говорить? Паша!

— Что вы скоро уедете... а я останусь...

— Ах ты милая!..— Ксения растроганно гладила ее по спине,—Да ты когда же приехала?

— Сейчас... Ксения Александровна! Миленькая! Возьмите меня с собой в ваш город! Папаня меня кормить не хочет! А я все буду для вас делать! Мне много не надо... Я в няньках жить не хочу!—И Паша обхватила колени Ксении и заплакала, дрожа всем тельцем.

Ксения была потрясена и пристыжена. Она до сих пор не поговорила с Прокофием, как собиралась, а только один раз напустилась, накричала на Машу... Правда, и времени-то не было из-за саранчи...

— Ну, перестань плакать... а то я с тобой не могу разговаривать. Успокойся. Ты дома была?

— Не была. И не пойду,— и Паша опять залилась слезами.

— Видишь, что натворила!—Ксения покачала головой.— Теперь они подумают, что это я тебя подговорила убежать из Цаа-рана. Эх ты! А ведь если бы они и отпустили, я взять тебя не могу...

Паша снова заплакала, чуть не во весь голос.

— Замолчи, ты всех разбудишь, еще хуже будет. Мы что-нибудь придумаем. Ты, наверное, думаешь, что я богатая, что у меня все есть, а это не так. Если бы я взяла тебя, ты бы голодала. Не веришь? По глазам вижу, что не веришь. Ну, а не веришь, я и говорить не буду...

— Верю...

— Ну, тогда слушай...— Ксения рассказала Паше, что она учится, а деньги, которые получает сейчас, она бережет, чтобы жить зимой, а их немного...

Ксения уложила ее в ногах своей кровати и долго раздумывала, как уладить это неожиданное дело.

Все это время Прокофий Бондарев чувствовал себя плоховато: и не болело у него как будто ничего, и аппетит был хороший, а как откроет утром глаза, ровно пиявка какая ему в душу торкалась. Жена его форменно заедала! Правда, накричала она один только раз, а все остальное время... Заедать-то можно по-разному. Маша, например, заедала его молчком, да еще перестала с ним щи из одной чашки хлебать, словно он поганый... И это еще не все. За эту неделю, почитай, пятьдесят, а может, и все сто раз его кто ни увидит, про дочку спрашивает и головой качает, как узнает, что он ее в няньки отдал. И сам Эрле сказал: «Ты это, Прокофий, плохо сделал». Да что Эрле? Какой-то Мушкин из села притащился и битых полчаса его расспрашивал, да не прямо, а бочком, бочком... «Правда ли, что дочка сачок носила, можно ли такому ребенку тяжести носить» — вот хитрец какой! Тоже и агрономша эта, что за букашками бегает, зря только государственные деньги получает, его «гадким человеком» назвала. А хуже всех эта Елена Васильевна! С дояркой о чем-то говорила, а когда Прокофий с ними поравнялся, громко сказала: «Такому отцу, который восьмилетнего ребенка в няньки отдает, одно имя — срамник». Сказанула Елена Васильевна будто доярке, а на деле-то ему... Не ду-