Ирина Корженевская - Девочка-Царцаха

Нимгир кончил пить чай и тихо спросил Клавдию Сергеевну:

— Ты здоровый?

— Что-то голова немного болит.

— Отдыхать надо...— Нимгир встал.

— Нимгир, я прошу тебя, спи сегодня в дежурке... Ну хоть один раз.

Он махнул рукой и вышел.

Посоветовав Клавдии Сергеевне скорее лечь, Ксения тоже вышла и присела на верхнюю ступеньку школьного крыльца. Степь была совсем голубой. По темному, почти черному небу, прорывая тонкое облако, поднималась огромная оранжевая луна. Нимгир принес винтовку и тулуп, сложил их на крыльцо и сел рядом с Ксенией.

—Не знаю, зачем так?—сказал он.— Очень трудно мне с русским человеком разговаривать... Никакой вы не получается. Как тебе вы скажу, если ты один тут? А надо говорить вы! Наверное, Клавдия Сергеевна ругать будет, зачем я русскому девочке вы плохо говорил! Извиняй...те, пожалуйста!

— Что вы, Нимгир! Какие пустяки! Да называйте меня на ты, если это вам легче.

— Нет, так не пойдет, если я—ты, а вы — ты... — Он окончательно запутался, и Ксения засмеялась.

— Ну тогда, Нимгир, я буду звать вас на ты... Как? Ты, Нимгир, все-таки будешь здесь дежурить?— спросила она, подчеркивая «ты».

— Конечно. Как можно девушку одного оставлять? Сам не знает, что говорит!

— А банды нападают на учителей?

— За три года такой дело не бывал. Но кто знает, что ему в голова ударит... Сам думаю так: ему никакой интерес в Сонринге нет. Булг-айстинский дорога рядом. Облава может быть, зачем он сюда пойдет? Но начальник очень строго говорил: «Каждый ночь, пока осадный положенье, дежурить надо». Я и сам знаю. Осадный — не осадный, всегда я здесь. Надо, чтобы Клавдия спокойно спал.

— Хорошая она?

— На весь область такой один будет. Весь аймак его уважает. Ребятишек любит, когда больной — лечит, платья зашивает, свой обед часто дает. Меня тоже три года учит—русский грамота, арифметика, география, человеком быть тоже учит.

— Как же она учит человеком быть?

— А ты не знаешь? Я, когда сюда пришел, разве что знал? Вода, например! Я пил вода, немножко руки, лицо мыл... Как свинья жил. Мыло не нужен был. Зубной щетка не знал. Теперь зубы чищу, голову причесываю, без мыла жить никак не хочу! Каждый день весь кругом умываюсь два раза—утром и вечером. Очень люблю я теперь вода. Кто научил меня его любить?—Клавдия! Раньше у меня один бешмет был. Я его никогда не снимал. Рубаника нижний никогда не стирал. Сейчас у меня три гимнастерки и четыре рубашки есть. Тоже Клавдия меня это научил. И кушать он меня учил — громко не чмокать. Сапоги грязный в дежурка не таскать... Каждый день что-нибудь новый я от него узнавал. Каждый день новость, каждый день новость, а за три года сколько раз я новость узнал? Больше тысячи!

— Но ты и сам, я вижу, Нимгир, молодец! Другому человеку сто раз скажи, он все равно не станет зубы чистить.

—Какой я молодец?! Я хочу быть молодец, а еще не молодец! Вот Клавдия Сергеевна—да... — Нимгир обхватил колени и, откинувшись назад, просветленно улыбнулся: — Такой красивый русский человек, как Клавдия Сергеевна, я пока не видал.

— Да, она красивая.

— Верно? Ты тоже красивым его видишь?— обрадованно спросил Нимгир.— Хороший, правильный у тебя глаза. Когда я один, сам себе тихонько скажу — «Клавдия Сергеевна», вокруг меня сразу светло, потому что он наш сонринговский солнечно...

Точно испугавшись, что сказал лишнее, Нимгир поспешно взял винтовку, спустился с крыльца и медленно пошел на обход.

«А ведь, это, пожалуй, не совсем ученическая любовь,— думала Ксения.— Кажется, Клавдия не подозревает о ней и, вероятно, ищет счастья где-то в стороне, принимая какую-нибудь бумажную розу за живой цветок».

— Все в порядке!— Нимгир положил винтовку на место и снова сел.— Почему спать не пошел?

— Не хочется, Нимгир.

— Ть! завтра пораньше ехать должен, до ночи в Салькын-Халун успеть. В Харгункинах не так хорошо, банда там не боится на дорогу выходить. Все может там случаться... Этот Озун, атаман бандитский, терпеть не может советских. А умный он. Читать-писать умеет. Русский язык тоже хорошо знает. Двадцать пять лет на каторга сидел, еще при царе Миколашка. Душу шайтану дал. Шайтан ему братишка.

-А ты откуда знаешь?

-Народ кругом говорит. Сам я его никогда не встречал. Он и песню про себя поет такую.

— А ты знаешь эту песню? Спой, пожалуйста.

Спеть эту песню Нимгир категорически отказался:

— Осадный положенье. Спой никак нельзя.

Ксению разобрало любопытство, и она долго приставала:

_ Нимгир, Нимгирчик, ну пожалуйста! Ты тихонечко, ну хоть шепотом расскажи мне эту песню...

_ На что тебе?—изумился Нимгир.— Ну хорошо. Один минута жди, вспоминать буду.

Некоторое время он смотрел в степь.

— Слушай. «Это степь большой, очень большой... Трава-полынь кругом, и много соли на земле лежит... И только ветер кругом ходит-бегает. А я еду на коне! Конь у меня очень хороший, горячий конь! Ни один человек моего коня не догоняет! Я пятьдесят лет живу на свете и буду жить еще три раза столько! Потому что сам шайтан — мой братишка. Он меня от пули сберегает, огонь-вода меня тоже брать не может, и никакой большевик меня догонять и убивать не может. Сам шайтан — мой братишка». Вот тебе песня Озуна,— сказал Нимгир.— И все-таки хоть грамотный—темный человек Озун! В шайтана верит, отсталый будет. Раньше я тоже такой был,— Нимгир засмеялся.— Один раз, когда я совсем молодой был, в наш хотон 3 3 Стойбище. самолеты прилетели. Я думал— шайтаны. И весь народ в хотоне так думал.

— А зачем к вам прилетели самолеты?

— Не к нам. Мимо летели, и авария случился.

— Когда это было, расскажи, Нимгир.

— Вот ты какой, кюкин! 4 4 Девочка. Песня тебе расскажи и все тебе расскажи! Много знать будешь, голова лопнет.

— Не лопнет, расскажи, Нимгир,— протянула Ксения.

— В двадцатом году этот был... Гражданский война кругом. В нашей степи много разный народ ходил: Врангель ходил, Толстов генерал ходил, сам Деникин ходил, разный банда туда-сюда тоже ходил. Я тогда у Хамуров был, знаешь Хамуры? 5 5 Хамуры, или Ергени — гряды складчатых холмов, круто обрывающихся к востоку и полого к западу. Это место высокий — там, где салькын-халуновский аймак, Шаргол-речка там тоже есть. Наш хотон маленький был, всего шесть кибиток. Папашка мой в восемнадцатом году под Давстой убит, с деникинцами дрался. Мамашка тоже тогда умер, а я один с дедушкой Далантай остался. Мне восемнадцать, дедушке восемьдесят

три года, голова у него трясется, рука-нога дрожит, из глаз все время вода идет... Прохладно было тогда. Снег недавно ушел, но уже этот маленький птичка, который не летит, не падает — наверху висит, песню поет, забыл, как его по-русски...

— Жаворонок,— сказала Ксения.