Алан Савадж - Османец

— Ты говоришь почти как предатель, Ибрагим, — заметил Гарри.

— Только наедине с тобой, Гарри. Я знаю, что ты не предашь меня. Скажи мне: как поживает твоя русская чаровница? Она говорит по-турецки?

— Пару слов.

— Её сестра уже свободно болтает...

Гарри нахмурился.

— Откуда ты знаешь?

— Наш хозяин сказал мне. Султан влюблён, Гарри, в испорченную другим наложницу. Разве это возможно?

— Ты должен быть доволен, что другой — это ты, — сказал Гарри. — С чего ты решил, что он влюблён?

— В беседах со мной султан хочет говорить только о Рокселане, о том, что можно купить или подарить ей, о том, что она хочет изменить в своих покоях. Её покои, Гарри... находятся не в гареме. У неё свои покои.

Гарри почесал в затылке.

— Интересно, что думает об этом Гульбехар?

— Что бы Гульбехар ни думала, она молчит... но говорят евнухи. Без сомнения, Гульбехар надеется, что страсть Сулеймана к Рокселане — просто прихоть.

— А разве не так?

— Только не сейчас, — задумчиво протянул Ибрагим. — Падишах сообщил мне, что Рокселана беременна и что он чувствует себя собакой с двумя хвостами. Ты понимаешь, что этот разговор должен остаться между нами. Будешь болтать лишнее, лишишься головы.

— Я не буду болтать об этом, — сказал Гарри. — Я не понимаю, почему ты так обеспокоен. Рокселана — простая наложница, даже более того, она рабыня. Рабыни могут рожать сколько угодно, но это не имеет никакого значения.

— А если, предположим, она родит мальчика?

— Без сомнения, падишах будет очень доволен. Но у него есть первенец — Мустафа, а Гульбехар со временем станет султан-валиде.

— Хотел бы я быть в этом уверенным, — сказал Ибрагим. — Я хотел бы знать, не совершил ли я ужасную ошибку, послав Рокселану в постель к падишаху? Я хотел бы знать, не пожалеют ли об этом однажды империя и весь мир?

Ибрагим казался искренне встревоженным.

Гарри только и мог сказать:

— Я уверен, ты напрасно беспокоишься.

Лицо Ибрагима вдруг окрасила одна из его великолепных улыбок.

— Без сомнения, ты прав. Не затеряйся там на западе, Хоук-паша, и скорее возвращайся домой. Ты можешь очень пригодиться в один из таких же прекрасных дней.

Ибрагим, грек по рождению, прекрасно понимал шаткость своего положения. Он знал, что турецкие военачальники ненавидят его и что его высокий пост всецело зависит от милости султана. Но был ли он полностью уверен в расположении султана? Если только из-за того, что отдал Рокселану в постель Сулейману?

Гарри нахмурился. Мог ли он сам быть уверен в своём положении? Он вспомнил, как Ибрагим хвастался, что обуздал девушку. Предположим, что Рокселана действительно приобрела влияние на Сулеймана. Может, теперь ей взбредёт в голову низложить великого везира, который силой заставил её покориться.

Да... Ибрагиму действительно было о чём беспокоиться.

Но грек сам постелил себе постель из-за своего чрезмерного тщеславия, и теперь ему придётся лечь в неё.

А у Гарри оставались только надежды, светлые надежды, как ему казалось. Если даже Рокселана станет султан-валиде (что было трудно себе представить!), он, безусловно, останется в милости, потому что Яна — её сестра. Гарри никогда дурно не обращался с Яной и теперь был более чем уверен, Что она любит его.

Но теперь он стал Хоук-пашой, и ему вверили миссию величайшей важности.

Эме и Джованна пришли в отчаяние, узнав, что Гарри должен покинуть Константинополь невозможно, на долгое время. Он, как мог, утешил их, объяснив, что даже если бы не уехал сейчас, то должен был бы сопровождать армию в следующем году.

Саша, Трессилия и Яна очень обрадовались, узнав, что поедут с Гарри. Детей тоже можно было взять в путешествие.

Хайреддин был всем доволен и казался ничуть не обеспокоенным тем, что им будет командовать человек на тридцать лет моложе его. Глаза его блестели, когда на борт грузили пушку, приставив к борту аппарель.

— Я всегда мечтал об этом, — признался Хайреддин. — Но уже отчаялся, решив, что мои мечты никогда не воплотятся в жизнь. Теперь это произошло. Ты и я, мы вместе сделаем это, Гарри. Потому что мы с тобой одного племени, а?

— Мы даже похожи друг на друга, — напомнил ему Гарри. Он пребывал в прекрасном расположении духа.

Хайреддин перевёл взгляд с рыжей бороды Гарри на свою собственную и рассмеялся.

— О да! — закричал он. — Рыжебородые! Они узнают нас как Рыжебородых. Как франки сказали бы «рыжебородые»?

— Э... я бы сказал, что по-латыни это звучит как «барбаросса», — предположил Гарри.

— Достойное имя, чтобы прославиться! Барбаросса звучит лучше, чем Рыжебородые, более устрашающе.

Хайреддин приказал отчаливать.

— Барбаросса! — крикнул он, стоя на палубе. — Трепещите, франки!

Эскадра Хайреддина из шести галер прокладывала путь по тихим водам Средиземного моря. Здесь, далеко к югу от Константинополя, даже южнее греческого Пелопоннеса, был такой климат, которого Гарри Хоквуд не помнил со времён египетского похода Селима Грозного.

Небо было безоблачным и нежно-голубым, море — гладким и тёмно-синим. Вдали на севере виднелись горы, где когда-то правили спартанцы.

Галеры плавно двигались вперёд. Сто двадцать вёсел каждой из них — по шестьдесят с обеих сторон, размещённые в три ряда по двадцать вёсел — ритмично ударяли по воде. Они плыли спокойно, рабов не подгоняли.

Единственным звуком над всплесками воды был мерный бой барабана. Барабанщик держал по палочке в руках и, ударяя по барабану, перекрещивал их. Удары шли каждую секунду. Барабанщики сменяли друг друга каждый час; работали в одном ритме, не зная отдыха и не снижая скорость ударов даже в сумерках. Хайреддин приказывал идти даже ночью. Он настолько хорошо знал эти воды, что даже в кромешной мгле не боялся кораблекрушения; рабы спали по очереди, каждый третий по четыре часа. Рабы были счастливы, когда дул лёгкий ветерок.

Капитан пиратов не сомневался, что он может заменить своих гребцов в любой момент. Он вообще не считал их людьми, — человек, прикреплённый цепью к веслу, стоил дешевле вьючного животного. Единственной ценностью была сила его рук и спины. Как только этому приходил конец, гребца выбрасывали за борт без колебаний; ведь всегда в запасе была пара дюжин свободных гребцов, которые тут же занимали свободные места.

Почти все гребцы были христианами, захваченными в плен, и только некоторые — африканцами. Обнажённые, они сидели на скамьях, их бороды спускались до колен, тела были покрыты рубцами от ударов хлыста и обветрены, бока, покрытые нарывами, гнили от постоянного трения, они распространяли страшное зловоние. Дважды в день, на рассвете и в сумерках, водой из шланга смывали с палубы их пот, мочу и кал. Но эта процедура не устраняла той вони, которая почти висела над галерами. Но, как шутя заметил Хайреддин, все быстро привыкают к дерьму.