Тарас Рыбас - Красный снег

— Как вы, большевики, — спросил он у только что вошедшего Вишнякова, — будете исчислять ренту с земли? Землю вы забираете у крупных владельцев. Крупные владельцы выплачивали ренту. Кто же теперь будет выплачивать ренту, если земля принадлежит народу?

Вишняков мельком посмотрел на лицо говорившего. Такое лицо, барски отглаженное, раньше бы отвернулось от шахтера. А теперь — терпит. С чего бы? Вишняков взглянул на окружавших его военнопленных. Они смотрели на него, как, бывало, невесты смотрят на будущего жениха — куда пошел да что сделал. Промахнись малость, не так повернись — и пиши пропало. Значит, до этого они говорили о нем? Подсечь норовит, враг проклятый! Где-то дознался об этой «ренте»…

С малых лет Вишняков проработал в шахте. Отец ушел из деревни в голодовку, в девяностые годы. В семье давно забылось крестьянское — не только как платят за землю, по и как ее обрабатывают. Рента, наверное, налоги. Кодаи спрашивает про налоги, а называет их позабористей, чтоб сбить председателя Совета с толку. Если налоги, то как будет поступать советская власть с налогами? Вишнякову пока неизвестны подробности о налогах. Имущих, ясное дело, надо облагать. А тех, у кого грош в кармане да вошь на аркане? Можно бы таких и оставить в покое.

— Маркс пишет о земельной ренте… — ехидно обмолвился Кодаи.

«И о Марксе слыхал, гад!» — с тоской подумал Вишняков, наблюдая, как тянутся к нему ожидающие взгляды, словно пики в кавалерийской атаке,

— не увернешься, обязательно проткнет тебя какая-нибудь, и упадешь на землю, под копыта скачущих коней, забытый и никому не нужный.

— Маркс пишет про старые порядки, — наугад ответил Вишняков.

— А как же будет при новых? — спросил Кодаи.

— Соберемся, подумаем, — уверенно ответил Вишняков. — Земля — дело не шутейное. Советская власть отдала ее крестьянам. Долго она находилась в других руках. Долго и старые порядки складывались. А ты хочешь, чтоб мы новые в один день навели. Где-где, а в крестьянском деле торопливостью не возьмешь. С умом надо ко всему подходить. Или не согласен? — спросил он, в упор посмотрев в лицо, сложенное из двух подушечек-щек, крючковатого носа и косого рта со стиснутыми синими губами.

— Когда отвергаешь старые порядки, надо отчетливо представлять себе, зачем, во имя чего, — сухо произнес Кодаи.

— Правильно! — ободрившись, что сбил надутого мадьяра с заумной «ренты», согласился Вишняков. — Мы ведь о крестьянстве. Здесь, у нас на шахте, одно, а там, гляди, засуха подкараулит или саранча налетит. Крестьянское — посложнее.

— Я говорю об общественном устройстве, а не о природе.

— Для иных природа только на карте да в кастрюле, что там сварено. А нам надо общественное устройство к земле приспосабливать.

Слева, совсем рядом, послышался тяжелый вздох.

— Тист… офицер не работайт… земля, понимаешь? Катона — работайт!

— Перед Вишняковым вырос черноглазый Янош Боноски, тыча пальцем себя в грудь.

— Верно, дорогой! — обрадовался ему Вишняков. — Солдат — он все больше крестьянин. Он работает на земле и толк в ней понимает. А тист, ваш офицер, больше понимает в войне.

— Йа, йа, хабари.

— Вот-вот, хабари! — ухмыльнулся Вишняков сходству мадьярского слова «война» со словом «взятка», которое Пшеничный произносит по-своему — «хабари». — Война — тот же грабеж, — добавил он при общем молчании.

И тут же заметил, что сказал не так. Янош не поддержал его. Лицо Кодаи залилось краской, затем побледнело. Он одернул старый, ладно сидящий на нем френч, горделиво вскинул голову с гладкой прической.

— У вас есть слово «родина», — сказал он сухо. — У нас говорят «гаша». А любовь к родине — газасеретет. Пока живет народ, любовь эта неистребима. Для спокойствия ее всегда необходима годшереш — армия. Необходимы тист — офицер, таборнок — генерал, катона — солдат. У нас не принято смеяться над своей армий, которая нужна для защиты свободы родины. Иеджин сивеш… будьте любезны, господин элнок или как там вас величают… господин председатель, уважать в нашем обществе наши обычаи. Война для вас — грабеж, для нас — это защита родины!

Кодаи говорил отчетливо, небрежно бросая слова. Вишнякову представилось, что так бы он его бил, лениво, небрежно, а потом передал бы младшему чину, более способному к мордобою, а сам пошел бы мыться. Он ненавидел его. Но показывать ненависть нельзя. Не поддержат. По родине все затосковали. Кодаи не зря подхватил это слово. Он, видать, давно пользовался силой этого слова, борясь за власть над солдатами. Вишняков помнил, как горько думалось о родине в жарких песках Персии, под Менделиджем, где долгие недели стояла его дивизия.

Барачный проход тянулся черной плетью. Тускло горящие лампы напоминали далекие костры. И тишина походила на степную тишину, где голос должен звучать покрепче.

— Я три года воевал, — сказал в этой тишине Вишняков. — Последние месяцы в Персии. Наш таборнок повел нас туда по приказу царя. Может, они и договорились между собой насчет грабежа, нам это не известно. Я — вернулся. Как был шахтером, так и остался им. Грабить — не моя радость. Так, должно быть, и у вас получается с этой войной. Мы воевали не за родину — это уж точно. Вас призывал на фронт Франц-Иосиф, австрийский император. Наш царь, австрийский, германский, — то все одна шатия, погрызутся, а нам расхлебывай. Вот и война не за родину, а за кошачьи усы его величества получается.

В глубине барака послышался смешок; «кошачьи усы» понравились — мадьяры ненавидели их.

…Янош проводил Вишнякова к выходу из барака. Ему хотелось насолить надутому Кодаи, оказать внимание русскому советчику. Пускай сазадош не задается, будто он умнее других и понимает в жизни больше любого-всякого.

— А что, может, русский большевик и прав, — сказал он, возвращаясь.

— Русский большевик — агитатор, — не хотел сдаваться Кодаи. — Ему хорошо рассуждать о войне, когда она для него уже закончилась и он сидит дома. А мы оторваны от родины и не знаем, что там с нашими семьями.

— Не по своей воле оторваны, — задумчиво сказал Янош.

— Теперь поздно судить, по чьей воле. Раньше бы об этом говорили. Император австрийский Карл далеко, а этот вонючий барак — наш дом. Я не знаю, чего хочет агитатор Вишняков. Может быть, он надеется, что мы так и останемся жить в Казаринке, позабудем семьи и поступим на службу в его Совет?

Яношу трудно было сладить с речистым Кодаи. Но русский советчик показал добрый пример. Почему бы и не попытаться сбить спесь с Кодаи?

— Вишняков — хороший человек, — сказал Янош. — Он рабочий.

— Он большевик! — вскричал Кодаи, считая, что этого достаточно, чтобы не доверять Вишнякову.

— Он не обманывает людей.

Никто еще ничего не знает. Наступит время — прояснится, кто кого обманывает в этой страшной стране. Он вводит в заблуждение своих людей, заставляет их работать без денег и не гарантирует спокойной жизни.