Тарас Рыбас - Красный снег

— Я на людях красноречие имею, — сказал Сутолов, покраснев от обиды. — А перед одним тобой, может, мне и не надо всех доказательств говорить.

— Не об одном слове речь. За твоим словом — власть трубит. Народ-то о тебе сразу и не подумает, а скажет: новая власть Фофину кралю подобрала. А за что? Народу положено сразу доложить — за что. Поэтому я и спрашиваю о доказательствах. Я ведь тоже народ.

— Доказательства — мое революционное чутье!

Сутолов придавал немалое значение этому «чутью» и, говоря о нем, даже выпрямился и поднял голову.

— Чутье — вздор! Девки с ним живут, пока в баб не превращаются.

Сутолов не мог допустить насмешки:

— Ты бы всех тут пригрел! Тебе калединское соседство, может, и нравится. А я должен контру замечать и истреблять!

По кабинету пошел гул от его басовитого голоса. Вишняков смотрел куда-то поверх его головы. Ему теперь припомнилось, как Сутолов в первый день назначения командиром милицейского охранного отряда прошелся по поселку, чтобы показать людям себя в кожанке и при нагане. Осенняя пора хвалилась близкими холодами. Кое-где срывалась снежная крупа. Бабы замазывали рассохшиеся за лето оконные рамы глиной. На улице, как на грех, никого. Бездомный кобелек показался. Завидя Сутолова, он шарахнулся с визгом в подворотню. А тот засмеялся. Вишнякову тогда показалось в этом что-то дурное: нечего революционерам ходить по улице пугалами.

— Контру истреблять — дело не шутейное, — сказал он терпеливо.

— Ты меня не учи!

— Я не учу. Я только хочу сказать, что Фофина краля не такая важная птица, чтоб на нее заряд портить. Пашка-телеграфист больше ей видится, чем сбежавший Фофа.

— Обманный маневр!.. Враг способен применять разные тактики. Где зубы покажет, а где спрячется.

— Не к тому врагу и не к той тактике приглядываешься!

— А про петлюровскую варту что скажешь? Ее тож прикажешь не трогать? А она в один день явится в Совет и рявкнет: «Р-разойдись!» Все к черту полетит! Никакой советской власти. Служи, бей поклоны Петлюре, на собрания не смей собираться, гони москалей. А я тоже москаль! В каждой хате — орловские, курские, тамбовские мужики-шахтеры. Сотник Коваленко их живо к стенке поставит!

— Не стращай! — резко остановил его Вишняков. — Что, говоришь, будет, того нет пока. Варту разоружить можно хоть сегодня. Да она пока не мешает.

— А что ж тебе мешает? — запустив руки в карманы, спросил Сутолов.

Вишняков потянулся за кисетом, чтоб закурить и не глядеть, как он задиристо подрыгивает ногой. Разве перечислишь все, что мешает? Сутолову это и не нужно. Он доказывает право палить в каждого и всякого. Ишь какая рожа деревянная — не дрогнет и не смягчится.

— Непорядки на шахте мешают, — сквозь зубы ответил Вишняков, закуривая.

— Ну и лезь в шахту, пока тебя любушки не приласкают. Война ведь гражданская на носу!

— Дальше носа положено видеть.

— Позиция дальше! — вскричал Сутолов. — Не по окопам позиции, а по душам! Как ни упирайся, а кто-то начнет первым. Стрельнет один, а десять ему в ответ!

Вишняков сердито отбросил цигарку. Правильно ведь говорит про позиции: не по окопам, по душам протянулись они, каждый выстрел опасен. Но сам-то зачем оружием играешь? Лихость въелась в душу? К черту лихость! Совет не должен терять осмотрительности.

— Ходишь ты все на каблуке, — сказал Вишняков, подступив к нему. — А и на носок положено, нога крепче станет. Мы не начнем гражданскую войну. Она нам не нужна. Черенкову — нужна, да он сидит пока в Чернухине. Сидит — пусть сидит, а мы тем временем уголек выдадим на-гора для советской власти.

— В этом твоя линия? — тише спросил Сутолов.

— А если в этом, то что? — усмехнулся Вишняков. — Будешь гадать, принять ее или отказаться? Брось эти привычки, Петро. Тебе не моя линия важна, а народная. За ней следи!

— В чем народная линия?

— Может, в том, что поднимается Казаринка в раннюю рань, идет на работу и свои спины подставляет под кровлю! В том, что во все ласковые глазищи глядит на Совет и готова все принять от нас!..

Сутолов ушел, не желая признать своего поражения.

Был у Вишнякова плохонький домишко, в котором он жил один. Не домишко, скорее — полуземлянка на заштыбленном краю поселка, называемом Шараповкой — от имени какого-то Шарапова, который поселился здесь еще в Крымскую войну. Шарапов выкопал колодец, подносил обозникам, везшим ядра с Луганского литейного завода, студеную воду, устраивал ночлег на сеновале. Утомленные люди называли придорожный двор «благодатью». Отсюда еще одно название Шараповки — Благодатовка.

Когда появилась шахта, в Благодатовке-Шараповке начали селиться другие люди. Потом пробили ствол поглубже, в двух километрах выше, по Казаринскому бугру. Поселок разросся в той стороне, а на Шараповку свозили штыбы. Траву и родник забило. Шараповская сторона стала черной, похожей на пожарище. Но старые жители ее не покидали. Строились здесь и новые, чаще всего те, кому не очень хотелось мелькать перед глазами управляющего и урядника.

Пусто и сыро было в полуземлянке Вишнякова. Некому убирать, некому топить плиту, чтоб поубавить сырости. Мать и отец умерли перед началом войны от брюшного тифа. Меньший брат погиб в боях под Брестом. А старшая сестра жила в Мариуполе.

Явившись в Казаринку, Вишняков взялся за ремонт. Потом закрутился среди людей и все оставил. В последнее время не успевал даже прочистить дорожку в снегу. Прилизанные ветром сугробы поднимались до невысокой крыши, закрывая окна так, что в доме и днем держался полумрак. Вишняков являлся на час и падал на подушку в полузабытьи. А иногда не удавалось уснуть, и он ходил, сгорбившись, смалил цигарку за цигаркой, топил плиту и, казалось, собирался долго не показываться на люди.

Внимание людей утомляло. Одни смотрели с любопытством, другие — ласково, а третьи — вопросительно. Находились и такие, которым он показывался загадочным и непонятным. Они заметно оживлялись, когда Вишняков попадал в затруднительное положение. Сообщникам же на это — ноль внимания. Кузьма все так же ревел в Совете:

— В чем наша сила, что мы на подушках спим, как при мирном времени?..

Вишняков не отвечал прямо. Во всех своих речах говорил о силе, которая «зовет людей в шахту и держит Черенкова на почтительном расстоянии от Казаринки». По этим речам судили, что он рискует. От организации обороны не отказывается, но и не видит необходимости заниматься одними военными делами и приостанавливать работу шахты. Настолько ли умен, чтоб рисковать так смело? По Казаринке пошел слушок: «Зарывается Архип, метит в генералы, а не справляется и за взводного…»

Ференц Кодаи принял эти слухи за отголоски какого-то кризиса в Совете. Он позвал Вишнякова в бараки, чтобы оскандалить перед военнопленными.