Тарас Рыбас - Красный снег

— Когда запылишься там, на своей дороге к революции, приходи — могу постирать бельишко…

Она наломала веток, нарвала всякой травы и побрела по поляне. Вишняков вспомнил, что был троицын день, все рвали зелень, от которой в домах пахнет свежестью и загораются глаза надеждой счастья. В первую минуту ему хотелось догнать ее и сказать, что ему ничего не надо, лишь бы они были вместе. Он побежал за ней, потом остановился, подумав, что для их примирения мало общего дома, украшенного зеленью…

— Помощь твоя нужна, — сказал Вишняков, посмотрев в ее ожидающие расширившиеся глаза.

— Штейгерский дом убирать от мусора?

— Не спеши, — остановил он ее жестом.

А на что еще я способна для вашей власти? — открыто засмеялась Катерина. — Курцов из Совета выгонять? Петрова тряпкой промеж плеч утюжить? Или комиссаршей над пленными поставишь?

— Не такая уж ты и неспособная.

— Хвалишь будто?

— В продовольственный комитет могла б пойти.

— Картошки считать? Двумя мешками разбогатели, — думаешь, грамоты моей хватит, чтоб все посчитать?

— Да поохолонь!

— Не могу при тебе молчать! — продолжала зло смеяться Катерина. — Может, долго ждала?.. Говори, на что я еще способная, окромя того, что когда-то ждала тебя, черта!

Вишняков, вздыхая, поднялся:

— Перестала бы…

Катерина дернула его за рукав и потребовала:

— Говори!

— Чего тебе говорить, когда ты будто осатанела?

— Ох, обнежился совсем в Совете!

— Есть одно дело, и не трудное вовсе…

— Давай, послушаю.

— А поможешь? — спросил он, смущенно посмотрев на Катерину.

— Как знать! — сказала она, лукаво щурясь.

Вишняков колебался. Сказать было не так легко. Может, и в самом деле за околицей Казаринки уже топает копытами гражданская война, не хватает только смелости у казаков начать ее. Окопы протянулись по душам. Нет сил, чтобы остановить собирающихся в атаку. Удушливая тишина мучит и давит, как перед близкой грозой.

— Хватит в прятки играть, говори! — строго сказала Катерина.

Вишняков нахмурился: отступать было поздно.

— Попрекают меня сотником, будто напрасно его терплю, — сказал он, не поднимая глаз. — Поспроси, не получил ли он приказа об отходе или на связь с Калединым…

Катерина скользнула по его лицу умными глазами.

— Дальше что?

— Что дальше… Узнаешь и мне скажешь.

Он поднял глаза с надеждой, что Катерина не станет смеяться над его просьбой.

— Мне помоги… — пробормотал он, увидев, что она откровенно засмеялась.

— Ишь чего захотел! — вдруг оборвала смех Катерина. — Чтоб разведала и донесла? А свои речи про урядника забыл? Не вспоминаешь, как проклинал его за доносы?

— Другое это, Катя.

— Почему же другое? Одно и то же — выспроси и доложи. Урядник тож выспрашивал и докладывал.

— Вздор тебя мучит, — сдержанно сказал Вишняков.

— А ты что насоветовал? Сотник и не ходит ко мне, то тебе наплели. На кой он мне сдался? Стану я со всяким лошадником муры разводить! Не ходит!..

— Вчера вас вдвоем видели.

— А мы случайно встретились.

— Я и подумал: может, еще случайно придется…

— А встренемся, — вызывающе вскинула она голову, — будет другое, об чем спросить надо.

Вишняков раздавил огонек цигарки каменными прокуренными пальцами. Постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом сказал тихо:

— Прости, Катя… за то, что, может, не так сказал… оно ведь шалеешь, о деле думаючи.

Он вышел, пересиливая себя, чтобы не обернуться.

Катерина не остановила его. А та жилка, которая смеялась, когда и не особенно было весело, замерла.

Вскоре после ухода Вишнякова к ней явился сотник Коваленко.

Чернобровый, смуглый, высокий, с обвислыми казацкими усами, он был бы безупречно красив, если бы не холодные карие глаза с воспаленными белками. И в плечах узковат. Про себя Катерина называла его «вербовым парубком» и немного робела перед его сельской степенностью — как будто все у него получалось по однажды усвоенному обряду.

— Заходите, Роман Карпович, — пригласила она, открывая дверь пошире. — А я уж думаю: вечер длинен, кто поможет его скоротать?

Сотник низко поклонился и сказал с неожиданной торжественностью:

— Тобою, господынэ, тилькы тут, у Казаринци, одний гостэй витаты, а нам тэбэ шануваты.

Катерина даже смешалась от этих слов, за которыми не могла приметить шутки, а в серьезность их не совсем верила.

— Ох, господи, — сказала она, тоже кланяясь, — я и позабыла, как оно говорится в ответ…

— Для тебя, господынэ, цэ не чужоземщина. Родына твоя Павелкы для нас не чужа чужаныця.

Сотник посмотрел на нее неодобрительно.

— Проходите, садитесь, — пригласила Катерина и залюбовалась тем, как сотник, услышав приглашение, неторопливо выпрямился и, мягко ступая по глиняному полу, прошел к лавке. — А я, кажись, — торопливо сказала она, — давно уже не только по фамилии Рубцова. Переехали мы сюда, когда я еще девчонкой была. Все прежнее забылось — деревня, гости, речи с приговорами…

— Риднэ — воно завжды риднэ.

— Ох, не всегда, — вздохнула Катерина, подумав о своем одиночестве.

— Забывается.

— Свое всегда своим остается, — сказал сотник по-русски, и Катерина заметила, что это у него получается ничуть не хуже, чем у нее.

— То верно, — согласилась она. — Но бывает — и свое как брыкнет, так и зубов недосчитаешься. В наше время все спуталось-перемешалось. У Сутолова брат у Каледина, пересказывал: «Явлюсь — сам Петру, моему брату, голову срубаю». Вот и свое!

Коваленко слушал, опустив бритую голову.

— Обида может положить конец родству, — сказал он задумчиво. — Смотря с чего у них началось. Причины бывают всякие.

— Они, должно, и не понимают, с чего спор завелся. А ярятся до того, что убить друг друга готовы. Да и сколько еще таких людей, вся земля ими кишит.

— Время такое, — сказал сотник уклончиво.

Ей понравилось, что он не стал заводить споры.

— Ваша правда, — сказала Катерина.

— А нам его, это время, жить да переживать, — улыбаясь, говорил сотник.

— И то правда! — тоже улыбнулась Катерина и подумала, что зря раньше с опаской поглядывала на сотника.

Почему-то сразу припомнился день, когда его варта въехала на взмыленных конях в Казаринку. Сверху сыпалась белая крупа, падая на спутавшиеся гривы, на башлыки, на сбитую морозцем землю, на конский помет, на покосившиеся крыши землянок. Позванивали болтавшиеся на боках шашки. Холодно постукивали копыта. От вида вооруженных конников на душе было смутно. Шахтеры провожали их молчаливыми взглядами. А Катерина заметила обтрепавшиеся края шинели у головного и вскричала:

— Обносился, а генерала из себя корчит!

Головной зло посмотрел на нее, пришпорил тонконогого коня, поднял его на дыбы, а потом поскакал по пустынной улице.