Леонид Рахманов - Повести разных лет

Тася стояла посреди комнаты с оскорбленным котом на руках, стояла, будто потеряв место. Она хотела усовещевать Ефрема, пробовала читать наизусть, укорно смотря Ефрему в глаза.

— Слушайте, — мерно покачивала она кота, стараясь показать, что она, как обычно, спокойна, — слушайте, что говорит Кирилл Иерусалимский. Слушайте, как это прекрасно:

«…Если огонь, входя во внутрь грубого железа, целый состав делает огнем, и холодное раскаляется, черное начинает светиться; и если огонь, будучи веществом и проникая в вещество железа, действует так беспрепятственно, то чему дивиться, если дух святой входит во внутренность самой души…»

— Не мечите Бисю перед свиньей на поправке, — отвечал Ефрем, — Кирилл Иерусалимский ни черта не понимал в физике. Огонь — вещество!! И к черту схоластику. К вам она не идет, Тася…

…— Слушайте, как это прекрасно, — изогнувшись, он вытащил из-под постели газету, — «Гражданин Вошь-Колупа меняет фамилию «Вошь-Колупа» на «Атом». Как это прекрасно!..

Так он болтал целый день; просил есть и действительно ел; просил дать ему спичек и чиркал спичку за спичкой, подбивая их ногтем на воздух. То вслух восхищался Тасей, благодарил за лечебную помощь. И ни гу-гу о бывшем и будущем чтении, то есть о своем «обращении».

В конце концов он уронил на пол тарелку с вишневым киселем, и, завернувшись в одеяло, спрыгнул с кровати прямо в тарелку.

— Тася! Тасечка! — топчась в киселе, заорал он восторженно. — Тася!!

Кисель кипел под его ногами, как кровь; ходил пол; разлетались бумаги; казалось, комната кувыркается. Тася в недоумении, в страхе, отступала в угол.

…— Я люблю, Тася, ну люблю вас! Баптисточка ты моя! Люблю я… Ничего, что на подвязках у тебя, наверно, написано: «Верующие в меня имеют жизнь вечную»… Ничего, Таська! Мы сотрем эту надпись! Мы сотрем ее! Люби меня, Тасечка! Иди ко мне, ну иди, Тася!

Он распахнул объятия, а стало быть и одеяло, являя таким образом пророческий вид.

— Ты полюбишь меня, верь, Тася! Верь…

Схватив пальто, Тася бросилась к двери.

— Тася, куда?!

Печатая кисельные следы, парашютя по воздуху одеялом, Ефрем кинулся догнать ее, воротить.

Пронесшись по темному коридору мимо испуганной Фанни Яковлевны, кричавшей пронзительно: — Моня! Моня! Моня! — Тася вывернулась из системы дверных замков на парадную лестницу и без оглядки умчалась вниз. Ефрем тоже выскочил в чем был на площадку, и только здесь морозный инейный пол привел его, босого, в нормальное чувство. Он расхохотался, вернулся в квартиру, запер систему французских, американских и русских и… к вечеру его увезли в больницу в запойном жару — открылось осложнение после гриппа — крупозное воспаление легких.

Небольшое солнце ударилось ему в лицо, как жук. Он закрыл глаза. Веки опустились самопроизвольно, — как послышалось ему, они захлопнулись металлически звонко.

«Сломались ресницы, — подумал он совершенно серьезно. — Впрочем… — он раздул щеки и стер солнце со лба, он усмехнулся, продолжая думать серьезно, — это значит, что я пролежал в больнице ровно месяц».

Трамвайные звонки, птицы и солнце пронзали его весенними дрожащими шпагами; снег таял под ним и над ним; он шел мимо трампарка; ворота с подсохшей решеткой, огромные скобы отведены в сторону, в решетке ветер, и галки, и чьи-то взгляды в решетке — все было мартовское, все было отлично.

— Через полчаса дома. Отдохну. Через два часа в институте.

Через двадцать минут он был дома. Через полтора часа пришел в институт.

— В сущности, горевать особенно нечего, — подымал он по лестнице настроение, — академического вычета не сделают, дадут отпуск.

— Ну, — встретился на площадке Гущинов в новом костюме, — поправился?

Поздоровались.

— Как сказать, — поморщился Ефрем. — Дело осложнилось, знаешь. Процессом в легких.

— Ну!

— Да вот, из Ленинграда врачи высылают в провинцию.

— Так, так. А и во всех отношениях, — Гущинов заглянул в рукав нового своего пиджака, — тебе лучше сейчас уехать.

— Почему это? — удивился Ефрем.

— Я полагаю, сам знаешь, — не посмотрел на него Гущинов. — Без тебя скорее об этом деле забудут. Всего.

— Странно!.. Да…

Ефрем возобновил восхождение. В субботу после двух часов дня публика в институте сбывает. Навстречу попадались полузнакомые. Ефрем охотно со всеми здоровался, объявлял: у него начинается туберкулез, врачи посылают в провинцию.

— На днях еду!

Приятели усмехались. Почему? А впрочем, сочувствовали.

Более или менее долгая беседа состоялась под часами, у двери учебной части. Леша с Микой вышли из нее, весело помахивая зачетными книжками.

— О! О! Поздоровались.

— Ну? Ну?

— Да вот, врачи высылают из Ленинграда в провинцию. Процесс в легких. Уезжаю на днях.

Заинтересовались:

— Надолго?

— Там видно будет.

— Именно! — переглянулись приятели. — Будет видно.

Ефрем не заметил.

— Какие новости в вузе? Не женился? — радушно обратился он к Мике. — Она-то как?

— Хо… хочет! — довольно отвечал Мика.

— Сложные сети сдали, — раскрыл Леша зачетную книжку, — то, другое. Эх! Что бобы! — хвастался он подписями.

…— Что касается, — официально заговорил Леша, — других новостей, то, кроме истории с тобой…

— Истории со мной? Какой истории?

— Кроме истории с тобой, — упорно смотрел Леша в зачетную книжку, — состоялось разоблачение.

— Кого?! — Ефрем сразу же забыл про какую-то историю с собой. — Кого?! (Неужели Лепеца?..)

— Германа Крыса. Приехал такой в январе. Потребовал отдельную комнату в общежитии на том основании, что, мол, эпилептик. Эка важная птица! Ну, дали. Рядом с нашей, где я, Мика, Царапкин. Сидим утром, учим — вдруг стук за Крысовой стенкой. — О! О! Припадок! Припадок! — выскочили мы в коридор. Туда, сюда — заглянули в замочную скважину: лежит Крыс на полу, выгибается. Затолкались, — не видать больше: укатился, что ль. Пена-то изо рта, говорит Царапкин, не лезет? Дай, говорит, посмотреть. Сам, говорю, не лезь, индюк, не мешай. Только ругнул, на — Крыс сам из двери валит. Прямо в ванную. Полотенцем подхлестывается. Хорошая, говорит, штука зарядка, — никакая эпилепсия, говорит, не пристанет… Вот жулик, а!

— Пока, Загатный! Мы пообедать.

Умчались в ногу и стройненько. Ефрем посмотрел им вслед. Само собой вдруг подумалось:

«Какой наш объединяющий признак? Беспечность? Глупость?»

Паркетина на полу была выломана. Нагнулся, увидел в темной выемке сырость; покрутил каблуком, отправился дальше. Коридор был уже пуст.

Через пять шагов, у поворота в курилку, столкнулся с Манечкой Русых. Оба ахнули, и оба сначала обрадовались.

— Почему, Маня, не навестила в больнице?

— Разве ты в больнице лежал?