Леонид Рахманов - Повести разных лет

— Целый месяц!

— Я полагала, что ты дома… и-и…

— Что и-и?

— С тобой эта девушка… и-и…

— Как ты тянешь, Маня! — строго, как прежде на уроках с Маней, взглянул Ефрем. — Надо говорить прямо. Быстро. Точно. — И подмигнул ей.

Маня растерялась и даже не пробовала улыбнуться.

Коридор был длинен и пуст, стены увешаны учебными планами, приказами, диаграммами.

— И вообще, — решилась Маня, — тебя окружает такая среда…

Где-то звонили, где-то натирали паркет, где-то шел кто-то. Ефрем начал сердиться:

— Черт знает! Сегодня кого ни встречу — все разговаривают со мной загадками. Черт знает! От тебя, Маня, я совсем не ждал ничего подобного! Вот именно от тебя, Маня.

Последнюю фразу он молвил вроде как нежно, и Маня приободрилась.

— Прежде всего, Ефрем… Но лучше сядем, Ефрем…

Сели в курилке. Курилка была также пуста.

— Прежде всего, Ефрем, ты совсем, совсем выздоровел?

— Мм… Обнаружился небольшой процесс в легких.

— Что ты говоришь?! — испугалась Маня.

— Да. Я забыл тебе сообщить, врачи посылают меня из Ленинграда в провинцию.

— Неужели? Надолго?

— Там видно будет. — Ефрем помолчал. — По крайней мере до осени.

Маня напряженно соображала. Нет, она не была красива.

— Знаешь, Ефрем, это, может, и к лучшему.

— Ты думаешь?

— Авось о тебе здесь забудут.

— Занятно! Дальше.

— Если ты все еще не догадываешься, — почти обиделась Маня, — изволь.

Она заставила его подняться с диванчика и за руку повела в коридор. Уборщица, тетя Туруся, любопытствующе глядела на парочку. Маня тащила его, как слепого.

— Здравствуйте, тетя Туруся! — оживился Ефрем, завидев уборщицу.

— Знаешь, — сказал он, равняясь с Маней, — я ей когда-то понравился. Еще первокурсником. Поднял по ее просьбе чугунный, знаешь, большой такой шкив, и она сказала, что у меня фигура красивая. Чугунный вид, как у памятника.

— Не ври, Ефрем, — грустно сказала Маня. — То есть, — спешила весело поправиться Маня, — я не хочу сказать, что у тебя некрасивая фигура… — она чуть не с гордостью оглядела Ефрема.

— Еще бы! — приосанился он.

— А похуде-ел ты в больнице, — протянула Маня и вдруг забеспокоилась: они подходили к доске с институтской стенгазетой.

Огромный рукописный мартовский номер, посвященный Международному женскому дню, стоял перед ними. Нарисованная во всю газету полутораметровая девушка, выросшая из платья, в одной руке сжимала винтовку, другой включала рубильник динамо-машины.

— Васька Мусатов сотворил! — с удовольствием загляделся на нее Ефрем. — Вот здорово! Она на тебя похожа, Маня! Право, похожа…

— Читай, пожалуйста, — показала Маня на третий столбец и отошла к окну.

— Что читать? — в который раз сегодня удивился Ефрем. — О форменной фуражке в дискуссионном порядке?

— Ниже! — отвернулась Маня; смотрела в окно, как строилась во дворе высоковольтная лаборатория. «Гражданам воспрещается» — висели дощечки. Кирпичная кладка выглядела шоколадной. Гражданам воспрещалось к ней приближаться.

По ногам шел сквозняк.

Взяв руки в карманы, Ефрем начал читать. Письмо в редакцию.

Письмо в редакцию помещалось меж двух жирных знаков вопроса.

Студент 3-го курса Загатный с некоторого времени получает на адрес института сектантские журналы. Ввиду того, что он сейчас болен, в институт не ходит, журналы ждут его в вестибюле. Кроме того, такой факт: придя однажды по делу к Загатному, рассказывает тов. Зарицкий, я застал Загатного читающим журнал «Баптист». Моим приходом Загатный был, очевидно, смущен. Наконец группа товарищей видела Загатного выходящим из так называемого «Дома Евангелия». Так что факты все налицо. Место ли сектанту в вузе? — спрашиваем мы.

Редакция не солидаризируется с тоном письма «группы студентов». Сперва нужно выяснить обстоятельства дела. Тов. Загатного обвиняют в сектантстве, а тов. Загатный может оказаться всего лишь любопытствующим. Если же он действительно вкусил от «чаши божией» и заразился — нужно попробовать его вылечить. Вся беда в том, что мы его мало знаем. Мы знаем лишь, что тов. Загатный академически успевающий, развитой. А ведь этого мало.

Предлагаем товарищам, имеющим особое мнение по вопросам, затронутым в заметке и в редакционном примечании, высказаться на страницах газеты. Всесторонним обсуждением дела с Загатным нужно положить конец тому безобразному факту, что Загатный и многие другие студенты ходят гостями в нашем вузе.

«Вот и нужно гнать незваных гостей, а кстати и оппортунистов из редакции тоже…»

Последние строчки были карандашной припиской на полях газеты. Близко нагнувшись, Ефрем едва смог разобрать эту приписку. Прочел — выпрямился. Где-то звонили, где-то мели. Пустым коридором, по ногам, шел сквозняк.

— Это все про меня, Маня? — спросил Ефрем тихо.

— Это все про меня, Маня? — спросил Ефрем громко.

— Маня! — крикнул он нарисованной девушке прямо в лицо. Он хватил ее за картонную руку. — Что молчишь, Маня?! Что молчишь? Ну, скажи что-нибудь, Маня!..

С Ильей они спали в одной палатке, нещадно протекавшей и пыльной. Это было в тысяча девятьсот двадцать седьмом году летом: они вместе отбывали лагерный сбор в Красном Селе, высшую допризывную подготовку.

О чем вспоминать? Ефрем всегда мог считаться урожденным интеллигентом. Илюша был тульский рабочий-металлист. В палатке они подружились: огромный беспартийный Ефрем и малого роста комсомолец Илюша Татаринов, редактор институтской газеты.

Взаимная симпатия возникла случайно, в один из мертвых часов.

Старшина роты совершал обход палаток, осматривая винтовки, постели, фаянсовые чайные кружки. Он приближался к палатке № 17. Затвор Илюшиной винтовки не был опущен, кружка не радовала глаз чистотой, портянки красовались на одеяле. Ефрем находился в палатке, заметил и успел исправить все эти беды. Старшина вошел и начал осмотр. Илюша еще с утра собирался мыть свою кружку и теперь беспокойно забежал сюда в тот момент, как старшина взял ее в руки.

— Чья? — спросил старшина.

— Моя, — твердо ответил Илюша.

— А эта? — старшина ткнул в другую.

— Моя, — шагнул Ефрем.

— Вот эта, — старшина щелкнул по краю ефремовской кружки, — не образцово чиста. Равняться по этой, — он щелкнул Илюшину.

Отсюда повело свое начало приятство.

Ни с кем из мужчин, ни раньше, ни после, не состоялось у Ефрема такой идеальной — что ж, что недолгой, — почти нежной, обоюдно заботливой дружбы.

Они вместе учили уставы, закатывали на пару шинелки, вместе загорали, филонили, один другому покупали мороженое, одновременно одолевали их сон и понос. Просмоленная рваная парусина палатки была парусом, несшим их дружбу.