Леонид Рахманов - Повести разных лет

— Поезжайте вместе, — говорил Илья, возвратясь в комнату. — Тебе на шестерке? Отлично. Так ты купишь этого самого? — посмотрел Илья на жену очень серьезно.

Клавдия была девятнадцатилетней первокурсницей. Была легкой кавалеристкой. Самолюбие ее было затронуто. Она ответила:

— Да, конечно.

Но вот проспект Карла Либкнехта подходил к концу, через минуту — Васильевский остров, Средний проспект, а нового Клавдия ничего не узнала. Из того, что Ефрем обижается, словно бы можно без опасения заключить: все было так, как он рассказал… Но…

— Ефрем, расскажите подробнее, как вы познакомились с Тасей… Что с вами, Ефрем?

Клавдия с испугом увидела: голову он запрокинул назад, будто читая афишку на противоположном стекле, но глаза его были закрыты, дышал ртом, губы заметно белели.

— Нездоровы, Ефрем?

Она погладила его по руке, дотронулась до лба.

— Ничего. Клава. Не беспокойтесь. Проходит уже. Проклятый вагон. Дребезжит.

— Бедненький! Вы из больницы сегодня. Вам нужно беречься, Ефрем. Малокровие?..

— Да. Домой. Я выхожу сейчас. До свиданья. Средний?

Он поднялся, качаясь.

Вагонная публика сплошь состояла из женщин. Множество сострадательных глаз следило за ним, высоким и видным больным молодым человеком, и за ней… черненькой штучкой (такими словами досадливо определила себя сейчас Клавдия под обстрелом тех глаз).

Клавдия встала поспешно и подхватила Ефрема под руку.

— Так и отпустила я вас одного! Нет, до квартиры от меня не отделаетесь. Тихонько, Ефрем… Тихонько… Идемте…

И снова женщина, днем — Маня Русых, сейчас — Клавдия Лунина, — снова женщина повела его как слепого.

До дома шли молча. Сдала его Клавдия на руки Фанни Яковлевне. При прощании почему-то вздумала извиниться за себя, за Илью.

— В самом деле, Ефрем, заходите к нам еще до отъезда… Сегодня нас расстроили эти письма… Нам было не по себе…

Муж вечером спросил у нее:

— Ну как, что узнала?

— Пожалуйста, — обозлилась она, — не кури! Смотри, от курения грудь у тебя ввалилась, как пепельница…

В восемь утра брюки были уже на ногах.

Торопиться необходимости не было, но как-то так вышло, что починка продолжалась всего полчаса. Рассчитывал, что займет это больше времени — проснулся пораньше.

На ногах они выглядели отлично; более чем прилично, во всяком случае: темно-синие, отвисевшие складочку. Как много значат в жизни человека брюки!.. Утром они страшно бодрят. За месяц лежки в больнице отвык от них. Похудел. Пришлось подтянуться.

Выпил чаю. Написал на конфетной бумажке черновой текст телеграммы:

«Москва. Никитская, 5. Издателю журнала «Баптист». Требую немедленно прекратить высылку мне журнала. Загатный».

— Ефрем Сергеич, чаю! Ефрем Сергеич!

— Нет, Фанни Яковлевна, спасибо, я не хочу… «Прекратить высылку мне»… нехорошо…

Выпил чаю. Написал на освободившейся конфетной бумажке:

«Москва. Никитская, 5. Издателю журнала «Баптист». Прошу не высылать мне журнал. Загатный».

— Ефрем Сергеич! Может, Ефрем Сергеич, еще выпьете?

— Благодарю, Фанни Яковлевна. Я не хочу.

Выпил еще чаю. Написал на конфетной бумажке:

«Москва. Никитская, 5. Издателю журнала «Баптист». Прошу не высылать журнала Загатному Ефрему Сергеевичу. Загатный».

Оделся довольно тепло. Бульваром шел тихо. В окнах часовщиков были надписи: «Верное время». У Острова, Быстрова, Бодрова, у Харкина — у всех было верное время. Который был час — Ефрем не запомнил.

На телеграфе встал в очередь. Очередь была небольшая — три человека, — но томилась, как настоящая.

Страшная, гигантского роста старуха гудела носом, как телеграфный столб.

Бледная женщина писала на бланке: «Выезжай измучилась», другой рукой прижимала к боку эмалированный таз с узелком.

— Не знаете, — жалобно спрашивала страшную старуху бледная женщина, — не знаете, в девять или в десять открываются бани?

— В девять, милая, — гудела старуха, — на Девятой линии в девять.

— Слава богу…

«Интересно, — думал Ефрем, — покраснеет ли она после бани? Фу, глупостями я занят больше, чем делом».

С почты шел также неспешно. Погода успела испортиться: полил дождь. Сразу вдруг стало грязно, точно с неба лилась готовая уже грязь. Грязь была снежная.

«Цирк под водой, — висели афиши, — одиннадцатого марта цирк под водой».

— Унылая пора, очей очарованье, — мечтал в дверях парикмахер. — Увы, увы, увы… Увылая пора…

Пришлось зайти побриться, постричься.

В сердце было томление.

Отправился на городскую станцию купить билет.

Отдыхать. Отдыхать. Ловко бы уехать домой этак дня через два…

Увы, очей очарованье! — билет подкузьмил.

— На ближайшие пять суток, — объявил кассир, — билетов у меня нет.

— Нет?..

— Обратитесь напротив…

— Напротив?..

— В отдел доставки билетов на дом.

— На дом?..

— Гражданин, не задерживайте.

— Я не задерживаю, — отошел.

Направился через зал в отдел доставки билетов на дом.

Счастливые и несчастные с виду люди беспокойно бродили по залу, стояли у касс, рассчитывались, толкались, закусывали, читали газеты.

Зал был велик: больше, чем в Доме Евангелия.

«Здесь продаются билеты на Псков, Витебск, Минск». Там — в царство божие… Плохой каламбур. Ох, плохой! Сходить мне еще раз туда? Побузить!

В Дом Евангелия! Ну конечно сходить. Я им досажу. Знаю, чем досадить. Когда там собрание? В четверг там собрание. А сегодня пятница… Вот и к лучшему, что билетов нет: побузить не успел бы. Это будет мое первое публичное агитационное выступление. Я докажу Илье с Клавдией, что я, как антирелигиозник, не хуже их. Лучше их».

Билет заказал на двадцать второе. На неделю вперед.

«Явлюсь. Выступлю. Знаю, что говорить. Досажу. Не боюсь я и Таси. Да, и Таси не боюсь… Пусть слушает. Съездить сейчас разве к Лепецу? Как давно мы не виделись. Поделиться несчастьями, счастьями…»

Сел на четверку. Дорогой хотел еще кой о чем поразмыслить. Отогнул воротник — этого было как будто совершенно достаточно, чтобы начать думать. Но некстати развлекали соседи.

Двое интеллигентных мужчин ссорились. Они оспаривали вопрос: гуманнее ли Иван Николаевич Петра Николаевича. Спор их был злобен.

— Никак, — хрипел один, — никак не могу согласиться.

— Черт знает, — кричал другой, — черт знает! Если бы Петр Николаевич узнал, что вы считаете его негуманным, он не спустил бы вам этого даром…

Выпивший грязный парень просил выпившего чистого старичка.

— Тесть, я прошу тебя, тесть!.. Тесть, ну прошу тебя, тесть!..

— Не, — равнодушничал старик. — Не.

«Тесть-то не из того теста, — расценивал соседей Ефрем. — Не из того. А зять — что с него взять!»

На Среднем Ефрем вышел. Грязным бульваром, безлюдной почти Восьмой линией, вонючим, как всегда в марте, двором добрался до Лепецевой квартиры. Но Лепеца не только не оказалось дома, но и не оказалось вообще в доме: в прошлую пятницу, сообщили Ефрему, Лепец съехал с квартиры неизвестно куда. Поискал Ефрем дворника, дядю Федула, у которого, вспомнил, губы, действительно, были надуты, — хотел расспросить, куда выбыл Лепец, — не мог найти: где-то скитался дворник с утра.