Леонид Рахманов - Повести разных лет

Что такое Илья?

По мнению Ефрема, Илья был грустный, смешной человек. Воспоминания о нем представляли набор лирических разных деталей — это много и почти ничего. Почему оставались только воспоминания? Друг же не умер? Не умер. Но осенью того же двадцать седьмого года Илья занялся опять коллективом, стип-комиссией, ак-комиссией и стенгазетой. Они почти перестали встречаться.

Загатный, пожалуй, немножко обиделся на Илью за «измену». Когда говорили теперь об Илье — Ефрем переспрашивал:

— Какой это Илья? Я не знаю.

Называли фамилию — Ефрем небрежно припоминал:

— А, Татаринов! Этот шпрот-недоросток, как выразился поэт.

Потом ругал себя в мыслях за хамство. Первое расхождение с Ильей состоялось еще в лагерях, когда возвращались в город. Илья (у которого, кстати, было расширение вен на ноге) предложил идти строем от Балтийского вокзала до самого института. Ефрем настаивал на трамвае и обронил какой-то сарказм насчет педантизма. Конечно, все приняли Илюшино предложение, — почему еще раз не пройти вместе по хорошей погоде?

Так наметилась рознь. Осенью и зимой рознь эта, по выражению постороннего наблюдателя Леши, заметно стабилизировалась.

Впрочем, хотя и редко встречались, но по-прежнему ласково. По правде сказать, не знали, чем им беседу поддерживать: общих дел не имелось, даже учебных, — учились на разных факультетах и курсах, — немногие общие темы сгорали быстро и не эффективно.

Таким образом, комсомолец Татаринов, ответственный редактор институтской газеты, и беспартийный Загатный, не бывший даже постоянным читателем этой газеты, встречаясь зимой, могли только шутить. Дружба их была дачной.

Сегодня, шестнадцатого марта, в четыре часа пополудни, Ефрем крикнул, что так продолжаться не может. Он крикнул себе пока, но сегодня же крикнет Илье.

Он бежал мартовской улицей, Карповкой, садом. Сегодня, сейчас, через пять, три, две минуты, он увидит Илью. Он все объяснит Илье. Илья скажет, ответит, как быть. Илья должен ответить, Татаринов может ответить, Илюша ответит.

Ефрем на бегу расстегнул пальто, он распахнул его сильно и вкось, как конверт, спеша и надеясь. Он бежал по булыжной мостовой, и мысли его понемногу утряхивались.

Почта доставила два письма. Одно было адресовано Клавдии Луниной, другое — ее мужу, Илье Татаринову. Почерки были разные, конверты же совершенно одинаковы, и на адресных сторонах обоих отпечатались чьи-то грязные легкие лапки.

«Верно, письма лежали рядом и кошка прошлась по ним», — подумала Клавдия. И живо представила себе кошку-блондинку, прыгнувшую с мартовской улицы в фортку, из фортки — на письменный стол, на заклеенные, ожидающие отправки конверты. От кого эти письма, она догадалась и позвала:

— Илья! Иди-ка сюда!

Она взяла по письму в одну и другую руку и хитро прищурилась.

— Какое тебе? Правое? Левое?

Илья выбрал правое. Оказалось, оно адресовано ей. Ну и пусть! Секретов у них друг от друга нет. И что разного могут сообщать им счастливые супруги Кудиновы.

Она принялась за письмо, отправленное мужчиной мужчине. Он — за письмо женское к женщине.

Оба письма были об одном и не могли быть о разном: у Кудиновых умер ребенок. Умер трагически. Его смерти предшествовали и сопутствовали иные события. Так, например, выяснилось, что толкнули гулявшую по аллейке Кудинову и вышибли ребенка из ее рук как раз те прохвосты, которых за пьянство уволил с постройки Кудинов.

Казалось бы, что поступок этот можно рассматривать как умышленно злостный, как месть.

Жена Кудинова принимала его именно так.

Была ли она права?

Муж думал, что нет. Муж, между прочим, обмолвился:

— Держала бы ребенка покрепче. Замечталась, ну вот… получай!

Семь слов этих были обидны. Не стерпев обиды, жена решила уйти. От него. Из их дома.

— Не любишь. Не веришь мне. Что нас связывает?.. Ребенка у нас теперь нет.

В тот же вечер она уходила. Несмотря на просьбы его, уверения, шумное его горе.

Он сбежал за нею на двор, хотел удержать, взял за плечи. Вокруг был пустой двор, пустой вечер. И в вечер, двор, закричала она, как в бочку, рванувшись из-под его рук.

— Пусти-и-и!

Голосом, взглядом она ненавидела мужа.

Он отвел руки.

И вдруг заметил: смотрела она уж не на него, а поверх него — на окно, освещавшее двор, их обоих, — она встала на цыпочки, глаза ее ширились женским испугом.

Недоумевая, он повернулся к окну. Он увидел: керосиновая лампа в окне коптит…

Еще раз закричала жена: «Пусти!» — хотя он не держал ее, и бросилась к лестнице.

Она спешила, — он знал и торжествовал в своем знании, — спешила в дом притушить коптящую лампу. В их доме. Их лампу…

Он догнал ее на ступеньках. Вместе вбежали в комнату.

В тот вечер она так и не вышла из дому. Погасив лампу, она занялась сдуванием копоти с мебели, стен, занавесок — закоптились все вещи, нужно было их чистить.

И она чистила. Муж помогал ей. Само собой получилось, что они примирились за чисткой.

После они никогда не вспоминали о ссоре, не вспоминали о мире, — быть может, боялись, быть может, стыдились, — но в письмах к друзьям — к Илье, к Клавдии — откровенничали без опасений и спрашивали их мнение по поводу ссоры, по поводу мира.

Жена, например, поясняла, что решила остаться она в те секунды, когда муж, взглянув на окно, не заметил в нем катастрофы; умоляюще опять повернул виноватое лицо к ней, стало быть, все внимание его было — на ней, вся боязнь — на уходе ее, по-настоящему, стало быть, он любил ее и, обо всем забывая, пренебрегая всем, хотел лишь ее удержать. Значит, жизнь была вся впереди.

Она прочитала это в его голубых, как у их ребенка, глазах… Она осталась.

Кудинов думал иначе. По его мнению, решила остаться она пятью минутами позже, сдувая копоть со стен и с вещей. Привычка к дому удержала ее, домашние заботы обессилили гнев, рассеяли обиду, разогнали черные мысли. То есть привычка была причиной ее возвращения. Привычка к дому и будням. Только привычка, и только к дому и будням. Значит, что же — мещанка она?

Так писали супруги. Он — в письме к другу, мужчине, Илье. Она — в письме к подруге, женщине, Клавдии.

Но Илья прочел женское письмо и сказал:

— Тут что-то не так.

Объяснениям женским он не поверил.

Клавдия прочитала мужское письмо.

— Тут, — сказала она, — что-то не то.

Мужским объяснениям она не поверила.

— Передай мне, пожалуйста, — попросила она, — ее письмо. Да, да, да.

Они переменились письмами. Он с удовольствием прочел мужское письмо и удовлетворенно сказал:

— Ну вот! Я так и думал.

Одновременно Клавдия прочла свое письмо и вслух согласилась: