Леонид Рахманов - Повести разных лет

Отправился Ефрем восвояси ни с чем.

Дома, валяясь на кровати, листал старые газеты, журналы. Подпись под одной фотографией гласила: «Сезонники собираются на обед». На снимке же ничего, кроме строящегося дома, не было видно.

«Подпись, — соображал Ефрем, — наверно, ошибочна. Следовало бы: «Сезонники ушли на обед». …Кстати. Целую неделю я буду бездельничать… Что, если заняться мне… той статьей… о национальном стыде?.. Идея! Но… это надо хорошенько обдумать. И что писать, в какой форме: фельетон? статью? Если фельетон, придется раскрыть этот факт с Лепецем. Конкретный же факт. Но, черт его знает, не хочется ввязывать Лепеца. Он мне друг. Нельзя. Придется — статью… Не называя фамилии, прочего — описать, обобщить, сделать вывод…»

К вечеру принесли денежный перевод — сто рублей — и письмо от отца (беспокойное письмо: отец только что узнал о болезни Ефрема).

Снега, града, дождя в следующие два дня, кажется, не было. Светлело, темнело, за окнами, наверное, в обычное время, — Ефрем не замечал явлений природы, не замечал даже квартирных явлений: он писал.

Ефрем писал статью о национальном стыде вот уже два дня напролет — статьи не получалось, хоть тресни. Мысли выливались во что-то пустопорожнее. Отдельные рассуждения не увязывались.

Написал Ефрем в общем-то много, страниц двадцать пять, а стал перечитывать, стал вычеркивать, сокращать — осталось, говоря без преувеличения, всего одна фраза. Она выглядела бесспорной:

«В наших условиях общенационального равноправия ложный стыд за свою национальность определяется только как недостаток культурности…»

Фраза выглядела настолько бесспорной, что совершенно незачем было писать статью в ее подкрепление.

Это напугало Ефрема.

Творческое бессилие было для него очевидно.

Он вышел проветриться и встретил Аркадия Никотина, где-то, когда-то успевшего уже загореть.

— Как живешь? — обрадовался Аркаша. — Рассказывай!

— Рассказывай? То есть своими словами? — нахмурился Ефрем. — Нет уж, оставь… Хотя… Извини меня, я тороплюсь…

И медленно пошел от изумленного Аркаши, размышляя, прихрамывая.

На следующий день он отправился в редакцию «Смены», решив действительно своими словами устно изложить проект статьи.

«А то, может, я ошибаюсь. Вдруг установка неверная. Зря стану работать. Пусть сперва посоветуют».

В редакции газеты был Ефрем первый раз в жизни. По сравнению с прочими учреждениями редакция выглядела грязной и тесной, казалась провинциальной и бедной.

— Скажите, пожалуйста, — обратился Ефрем к девушке.

— Идите к Стерлаху, — показала девушка на дверь кабинета.

Ни бюрократизма, ни хамства в редакции не было. Непосредственно за дверьми действительно сидел секретарь редакции, по фамилии Стерлах.

— Я Стерлах, да. Что? Да. Вы пришли очень кстати, товарищ. Как человек посторонний, объясните вот этому дураку, — секретарь показал на круглолицую девочку в кресле, — что нельзя писать «напился до белых риз». Напиваются до положения риз и до белой горячки, но не до белых риз.

— А ты почем знаешь? — огрызнулась девочка.

Стерлах махнул на нее рукой. Махнул рукой и Ефрем. Стерлах немедленно к нему обернулся.

— Я слушаю вас.

Бюрократизма в редакции не было: секретарь редакции внимательно слушал Ефрема.

Ефрем излагал ему свой проект. Стерлах не прерывал его, не восхищался, не возмущался.

— Все? — спросил он потом.

— Все.

— Ваша фамилия, товарищ? — Стерлах достал блокнот.

— Загатный.

— Закатный? Вы сами придумали такой упадочнический псевдоним? Я бы советовал вам лучше взять хотя б Западова, не так претенциозно. Что касается статьи… Что, если вам написать в свою стенгазету? Шикарно получится. В студенческую стенгазету… А?

— Шикарно получится, — хмуро ответил Ефрем.

— Ефрем Сергеич, Моня просил передать вам, — встретила его дома Фанни Яковлевна, — что он…

— Дайте мне этого Моню! Дайте, говорю, мне этого Моню! Безобразие! Год живу у вас, ни разу не видел. Миф он, ваш Моня? Дайте мне вашего Моню! Дайте мне Моню, спрашивается!..

Недоумевавшая Фанни Яковлевна привела недоумевавшего тридцатилетнего Моню. Моня стоял с мечтательным выражением лица, и рот его, казалось, для посторонних был навеки закрыт.

Вообще, казалось прежде Ефрему, Моня, зарытый в квартирные недра, для посторонних не может существовать как реальность.

Однако Моня заговорил.

— Святая роскошь! — сказал он оглушительным голосом. — Святая роскошь! Как я рад, что мы с вами свиделись.

— Да, действительно, — промолвил Ефрем, размышляя: «Как мог я его такого ни разу не слышать? Ведь он жил за стенкой, совсем под боком».

— Знаете, — продолжал басить Моня, — я все занят. Святая роскошь! Все занят.

— Чем заняты?

— Чем занят? Святое роскошество! Он не знает, что я часовщик?

«Как может, — подумал Ефрем, — такой громовой человек быть часовщиком, тогда как я, потомственный интеллигент, давно уже, кажется, приспособленный к культуре, науке, не могу написать обыкновенной газетной статьи об известном мне факте? Святая роскошь! Как может быть это?»

Прошли в Монину мастерскую. Там было, как полагается, тихо. На стене висел анатомический разрез человеческого тела, исполненный в двадцать две краски литографским способом в Дуббельне.

«К чему бы это ему? — осторожно подумал Ефрем. — Уж не новый ли он Леонардо да Винчи?»

Разговорились.

Через полчаса выяснилось, что сил для шумного поведения хватает Моне лишь на первые минуты знакомства. От святой роскоши не осталось следа: с Ефремом сидел и беседовал заправдашний часовщик, средних лет, хитрый, тихий и скромный мужчина.

Говорил Моня мало, больше слушал Ефрема, иногда вставлял ни к чему не обязывающие замечания, приличные, ровные, в складочку.

Ефрем с удовольствием убедился, что такой собеседник ему приятен, больше того — необходим и достаточен, — с ним он может спокойно и добросовестно все обсудить.

Прежде всего Ефрем рассказал Моне обо всех происшествиях, состоявшихся с ним в продолжение этой зимы и весны.

Это был, так сказать, фактический материал.

Потом приоткрыл отдушины психологических тайников, необыкновенно огрузших со дня Ефремова выхода из больницы.

— Почему, Соломон Яковлевич? — спросил Ефрем почти скорбно. — Почему я такой разлетайка? Заметьте, Соломон Яковлевич, ведь в первый момент меня ой как ударило. Ни о чем другом думать не мог. Хотя нужно бы подчеркнуть: ни о чем другом в с е р ь е з думать не мог. А шутить шутил. Так, немножко… Потом вот совсем пустяками отвлекся. Почему это, Соломон Яковлевич?

— Потому, — сказал Моня, — что, я думаю…

— Ах, не думайте, Соломон Яковлевич! Больше всего на свете я не люблю пошляков-затейников. Но иногда мне приходит в голову: уж не затейник ли я сам? Как по-вашему, Соломон Яковлевич?