Леонид Рахманов - Повести разных лет

Увы! Тогда он еще не знал, каких сравнений на самом деле заслуживали сидевшие мужчины и женщины, — это выяснилось через десять минут.

Ефрем поторопился заговорить, чтобы опередить хор, который только что кончил одно песнопение и готовился исполнить другое.

— Вы видите меня? — спокойно облокотившись, спросил Ефрем. — Вам видно? Да? Так вот, друзья! Я не проповедник, не брат ваш в господе, никакого отношения к собранию вашему не имею. Но ошибочно было бы думать, что я пришел сюда затем, чтобы угостить вас всех мармеладом. Нет. Я пришел по другому делу. Я просто хочу впечатлить молодежь своим правдивым рассказом о некоторых известных мне баптистских методах…

— Миссионерская песнь. Исполнит хор, — громко объявил кто-то за спиною Ефрема.

Ефрем замолчал на одну лишь секунду.

начал хор очень бойко.

— …О баптистских методах религиозного воздействия, — вновь заговорил Ефрем, несколько нажимая, — с насильственной авантюрной подпиской на духовные журналы… и…

наступил хор Ефрему на пятки, —

— …с иезуитской пропагандой, — еще повысил голос Ефрем, — направленной на голову…

Мотив вынесся на середину зала, —

Мотив подхватили в рядах, подняли, как промелькнуло в голове Ефрема, на принципиальную высоту, понесли, помчали и окончательно оттеснили Ефрема.

Напрасно он кричал, надсаживаясь:

— …Пропагандой, направленной на голову больного бессильного человека, пропагандой, говорю, направленной… — миссионерский марш был направлен сейчас на его голову и бил, как кавалерийский галоп.

Ефрем наклонился в зал к первым рядам. Он заглянул в публику. Страшный мир предстал ему, как в пещере.

Огромные, багроволицые, усатые дамы, похожие на Кузьму Крючкова, оседлав гнутые стулья, то пригибаясь на луку, то выпрямляясь и джигитуя, скакали на кафедру во весь опор. Группы мужчин-самокатчиков английского образца объезжали их справа и слева, завывая, словно бы на велосипедных рожках. Седовласые крестоносцы хрипели и фыркали, задирая вверх бороды. В центре же, выскакав вперед на середину прохода, визжала, выбрасываясь из пышного платья, та самая великоногая потная девственница, что в прошлый раз в тесном соседстве с Ефремом молила господа о неискушении юношей.

— Жанна д’Арк! — крикнул Ефрем, простирая к ней руки. — О, Иоанна!

гремел между тем исступленный галоп.

Марш гремел, бил, засвистывал в бешеных темпах. Для полноты впечатления не хватало лишь ржанья, пыли и грохота канонады.

Ржанье, вселенская пыль и грохот канонады в следующую секунду возникли: радостно загоготав, Ефрем с размаха качнул и обрушил в зал черную огромную кафедру.

Он столкнул кафедру на пол с ее возвышения, как столкнул в детстве верхнюю часть старомодного резного буфета.

Она загремела, как канонада.

— Жанна д’Арк! — закричал он в восторге. — Спасай тебя бог, Иоанна!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что мог Ефрем после вспомнить?

Все прошло очень просто.

Не дали говорить, заглушив его речь не шиканьем, топотаньем и свистом, как это принято на «светском собрании», — в приличном парламенте, например, по соответствующему поводу, — но организованным коллективным пением миссионерского гимна. А когда попробовал Ефрем устроить скандал, то — о! противоречивость переходной эпохи! — его изгнали из зала с помощью подоспевшего по телефонному вызову милиционера.

Как полагается, на месте же составлен был протокол, на основании которого теперь мало того что притянут Ефрема к ответственности за нарушение порядка в общественном месте, то есть, проще говоря, за хулиганство, а еще и заставят оплатить стоимость разбитой вдребезги кафедры.

Облегчение Ефрем испытал, лишь выйдя с милиционером на улицу. Милиционер от души посмеялся над происшествием, посоветовав воинствующему индивидуалисту-безбожнику, свергателю евангельских кафедр, не связываться с братцами, и, пожелав ему доброго здоровья, отпустил его подобру-поздорову.

Через день Ефрем уехал домой, попросив Фанни Яковлевну и Моню пересылать ему на родину корреспонденцию, что будет приходить в Ленинград на его имя.

Поезд ушел двадцать второго апреля.

Календарные числа всегда для него много значили: он их запоминал, по ним замечал порядок событий. Нынче же, казалось Ефрему, числа издевались над ним. Темп событий в последнее время невероятно ускорился — числа наскакивали одно на другое.

Приехал домой двадцать четвертого и не успел еще облегченно вздохнуть, свалив наконец с души все происшедшее, как уже двадцать пятого утром принесли с почты… новый номер журнала «Баптист» и письмо, в котором редакция извещала Ефрема: «Уплачено за подписку вперед, следовательно, наш гражданский и братский долг — продолжать высылать Вам, милый брат…» и т. д.

По-видимому, письмо и журнал были присланы опять же в институт, откуда попали на квартиру Ефрему (доставил какой-нибудь благожелатель), а Моня переслал их сюда. И все это совершилось за два-три дня!

Двадцать пятого же, но с вечерней почтой, пришло другое письмо.

Письмо от Таси.

«Простите меня, дорогой Ефрем, — покаянно писала Тася, — за все, за все. Я должна все объяснить. Ведь во всем виновата я. Правда, все получилось хуже, чем я ожидала. Все, оказывается, пошло Вам во вред, а я, видит бог, искренне желала, чтобы все было по-божьему.

Я уже достаточно наказана за все, совершившееся по моей вине, но, конечно, дорогой Ефрем, все, что бы Вы обо мне зло ни подумали, все, что бы мне ни пожелали в сердцах, — все я приму как заслуженное… Выслушайте же, дорогой Ефрем, все: подписку на журнал «Баптист» на Ваше имя по просьбе Вашего друга Антона Иваныча Лепеца произвела я!..

Вот вам, Ефрем, вся моя тайна.

Видит бог, я от всей души хотела, чтобы все было по-божьему и никак, никак не могла ожидать, что все пойдет Вам во вред.

Простите меня, дорогой Ефрем, за все.

P. S. Обо всем, что с Вами случилось в Вашем учебном заведении, мне только что рассказала одна душа. Простите, Ефрем, за все и прощайте.

В тот же вечер Ефрем выехал в Ленинград.

Ни изумленные ахи тетушки, ни ласковые ее увещания, ни сердитое удивление отца не смогли его удержать.