Леонид Рахманов - Повести разных лет

Он ехал разоблачать Лепеца.

Он возвращался в Ленинград с решительным намерением разоблачить до конца обманщика и провокатора Лепеца, виновника всех его бед. Теперь он все, как говорит Тася, все-все понял.

В продолжение дороги он не промолвил ни слова. Он не замечал пассажиров. Потрясение, испытанное им от письма, было сильнее, чем от мартовской стенгазеты.

Через полтора дня он вышел из ворот вокзала на площадь Восстания.

Усталый, не спавший ночь — в вагоне было душно, — он сел на тридцать первый номер трамвая все с тем же неостывшим намерением: разоблачить до конца обманщика и провокатора, виновника… и так далее.

Город за пять дней отсутствия Ефрема успел измениться: вскрылась Нева.

Ефрем не желал сейчас замечать ничего в мире.

Через полчаса он стучался у двери Илюши Татаринова.

Оба супруга сидели дома и уже бодрствовали, несмотря на ранний утренний час.

Они не удивились Ефрему. Илюша, как показалось ему, повел себя лукаво.

— Послушай, Ефрем! — замахал он газетой, — послушай! Какой-то инженер ушел с производства, сказал, что хочет прорабство свалить с плеч… Каково? Прорабство — с плеч! Каламбуры — это, кажется, по твоей части? Правда, Клава?

— Я приехал, — твердо произнес Ефрем, глядя в угол, — по делу.

— Как, говоришь?

— По делу. По серьезному делу. Я хочу до конца разоблачить в институте обманщика и провокатора Лепеца.

— Лепеца? Он, кажется, твой большой друг?

— Бывший друг. Он — сволочь.

— Сволочь? Очень приятно. Разоблачай, сделай милость.

— Но я не все еще пока понимаю…

— Клава, а ты, — обратился Илюша к жене, — скажи, ты все понимаешь?

— Кстати, — посмеиваясь, заговорила Клавдия, — ваша Тася очень милая девушка.

— Тася?! — вскочил Ефрем. — Милая девушка?! Ну да… — он совсем растерялся. — Ну да… Но вы-то, вы-то что о ней знаете?

Клавдия поднялась с места. Она не напоминала себе сейчас черненькую штучку.

— Хватит, — сказала она, — хватит мучить его, Илья, расскажи ему.

Клавдия вышла из комнаты.

— Вот что, Ефрем, — Илюша придвинулся. Он был серьезен. — Нужно сказать тебе, ты опоздал. Лепец уже разоблачен.

— Что?!

— И уже исключен из института за подлог. Легкая кавалерия выяснила, что Лепец — сын не ревельского мифического революционера, а самого реального кулака из Вотской области, замешанного к тому же в Лудорвайском деле. Пользуясь тем, что старые его документы (тоже, конечно, подложные) сгорели на известном пожаре Пермского университета в двадцать седьмом году, Лепец выдавал себя здесь за совершенно фантастическую беспризорную личность, чтобы окончательно сбить с толку «преследователей». И тебя в том числе…

Илюша захохотал.

— …И тебя, дорогой Ефрем! А еще друг, говорит! Обедали, говорит, вместе всю зиму! Ты не обижайся!

— Нет, зачем, — сказал Ефрем тихо, — зачем обижаться…

«Значит, — подумал он очень грустно, — национальным стыдом здесь и не пахнет… Просто — вылазка классового врага. И вылазка, не слишком хорошо замаскированная… Не слишком хорошо, нужно признать… Только я, дурак, не мог догадаться…»

— А меня, стало быть, он хотел зачумить, чтобы мне в институте никто не поверил, если бы я что рассказал?

— Стало быть, — согласился Илюша. — Но тут он перекрутил. Запутал только себя.

Ефрему и в самом деле стало не по себе.

Илья, еще раз как бы мельком взглянув на него, занялся газетой.

За окном летали вороны.

В соседней комнате кто-то вполголоса читал стихи. Ефрем прислушался: голос был басистый, мужской.

Стихи поразили Ефрема:

— В комсомоле состояла, активисткою слывала, щебетала языком. Невероятное случилось, из комсомола удалилась. Ушла, товарищи, ушла. Милиционера завела. Милиционера не простого, женатого, не холостого. А у жены детишки были, отца в мундире страсть любили… Мать детишек не стерпела, в общежитье полетела и на койку к нему села. Горько, горько заревела: «На ногах, смотри, опорки, дома нету хлеба корки, и детишки голодают, тебя в мундире вспоминают… Пойдем домой, и будь отцом. А ну, пойдем, не будь же подлецом!»

Веселое удивление подхватило и вознесло Ефрема…

— Ничего! — почти радостно выговорил он, чувствуя, что опять молодеет душой. — Ничего, Ефремчик!

— Ничего? — выглянул из-за газеты Илюша.

— Ко всему надо относиться, Илюша, с юмором, — убежденно сказал Ефрем, — и все пройдет!

Вороны за окном отливали на солнце то рыжим, то сизым. Жактовцы во дворе готовились к Первомаю. Общежитцы-студенты носились как встрепанные: наверное, бегали один к другому занять к празднику полтинник.

Молодые хозяйки выбивали ковры.

Двор был весел… без клумбочек.

И Ефрем с легким сердцем поведал Илье о своем выступлении в Доме Евангелия. Подробно, чистосердечно.

— По ничего! — подбодрился он. — Я еще повоюю с ними!

Илюша захохотал, закрываясь газетой от солнца. Погодя сказал серьезно:

— Организуй-ка ты в институте с осени кружок воинствующих атеистов. Да не бумажный кружок, а активный, пропагандистский штаб. Сам говоришь, что противники наши действуют организованно, «хором».

— Да, конечно… Кстати, — вспомнил Ефрем, — откуда Клавдия знает Тасю? Что тут за чертовщина?!

— У-у! — комически ужаснулся Илюша. — Тут хитрая чертовщина. Дело с Тасей — одно из вспомогательных звеньев. Раскрывала это звено славная легкая кавалеристка Клавдия Лунина. Она-то и убедила твою Тасю написать тебе письмо. Клавдия Лунина не тебе чета. Впрочем, она как-то раз тоже чуть не сдала. Чуть не влюбилась в тебя! Да, да, она мне потом призналась…

Ефрем покраснел. Он попробовал отшутиться:

— Разве в ослов влюбляются? Я же оказался типичным ослом…

Илья задумчиво покачал увесистым носом:

— Ты не осел. Ты, пожалуй, ближе к… Можно?

— Ну, ну?

— Ты как собака, которая бежит по улице… молодая собака, которой все интересно, но кругозор ограничивается… — он внимательно, с ног до головы, оглядел Ефрема, — ограничивается лапами и хвостом. Не рассчитав своих сил, она ввязывается в ссоры, в драки, всех задирает, безумно лает и колбасится. Между тем… — Илья сделал назидательное выражение лица. — Между тем вокруг идет серьезная, сложная жизнь, пошел двенадцатый год революции… (Ефрем беспокойно пошевелился.) С этой жизнью щенок заигрывает, но — увы! — это только игра. Его существование — это театр для себя, курьезное несоответствие особи и эпохи. Особь весела и даже, возможно, талантлива, а эпоха сурова и целеустремленна, ей не до щенячьих выходок…

Загремели аплодисменты. Ефрем и Илья чуть не с испугом оглянулись: в дверях стояла окутанная горячим паром Клавдия; кипящий чайник она поставила на пол, чтобы не мешал аплодировать.

— Как жаль, — холодно произнесла Клавдия, — что такой зрелый публицист, почти Герцен, должен писать стенгазетные передовицы.