Леонид Рахманов - Повести разных лет

Цвела черемуха за рекой, милые деревенские девушки кидали букеты на пароход, шалые бабы задирали подолы навыказ — начиналось лето.

Пароход назывался: ЕФРЕМ СИРИН.

В продолжение всего пути Ефрем думал над тем, почему этого святого не ликвидировали.

«Мистика! — скучал Ефрем. — Всюду мистика!»

Начиналось лето.

Лето обгоняло его — казалось, он не успевал развлекаться, на самом деле же просто ленился.

— Вам нужен отдых, — сказал ему в Ленинграде врач, — отдых долгий, глубокий, как обморок.

Каким должен быть этот отдых, Ефрем так и не понял. Сначала просто бездельничал, ел и скучал. По целым часам смотрел с террасы на город, лениво догадывался: жарко в городе оттого, что везде красят крыши; причинность в его сознании переворачивалась.

В июле состоялась любовь.

В среду, в шесть вечера, они познакомились на вокзале: она, очень миленькая, оказалась приезжей казанской студенткой-математичкой.

— Какие красивые у вас… — сказала она ему через десять минут.

— Что? — подтянулся он. — Что?

— А вот угадайте! — поддразнила она.

— Руки?

— Нет.

— Ноги?

— Вот еще!

— Глаза?

— Нет, нет!

— Волосы?

— Именно. Они у вас — пых!

Что значит «пых», Ефрем не спросил. Еще поболтали, проводил ее до дому.

В четверг не видались: испугала дурная погода. В пятницу на берегу реки, над обрывом, шаля, дули ртом в библиотечную книжку «Кровь и песок» — поцеловались.

В понедельник уехали за реку, с тем чтобы там раскинуть палатку, наподобие цыганской, и жить в ней вдвоем, в продолжение всего беглого лета — любить, хозяйничать, в город ездить лишь за провизией.

Построили палатку — дождей, к счастью, не было, — жили в ней две недели, цыганили, праздновали любовь.

«Как прекрасно! — вспоминает Ефрем. — Какая свободная, сильная математичка! Почему я нигде, никогда прежде таких не встречал?»

В конце июля ее укусила какая-то муха. В щеку. Щека распухла, пришлось лечь в больницу: не то экзема, не то что-то вроде. Ужасно.

Выздоровела — не захотела видеть Ефрема, тотчас уехала в свою Казань.

— Чудачка! — досадует Ефрем. — Ведь не я же ее укусил.

Уехала. Граней звали.

И опять длился отдых. Был ли он глубоким, как обморок? Пожалуй, что да, особенно после отъезда Грани. Томящий зной, грозы, неосвежающие дожди. Ефрем плохо спал, по ночам что-то такое думал, чего раньше с ним не случалось. Мысли, впрочем, тоже не утоляли: то длинные тягомотные, без итоговой точки, то слишком коротенькие, которые и мыслями-то трудно назвать.

Пошел как-то в баню, заметил: под потолком слабо светят сквозь пар электрические лампочки. Лениво подумал: «Век пара и электричества». Прежде счел бы такую шутку хорошей зарядкой для поднятия настроения. А тут рассердился: «Подумаешь, электрические каламбуры! Нет чтобы…» А что «чтобы» — так и не додумал.

— Нет, нет, надо встряхнуться! — энергично сказал себе Ефрем.

В августе, как велели ему еще в Ленинграде, Ефрем посетил местную поликлинику. Врач, худой, черный, быстрый, как жук, ставил градусники чуть не десятку больных одновременно, но при этом был добр и внимателен. Ефрема прослушали, просветили рентгеном, и врач пришел к заключению: либо тревога по поводу TBC вообще была ложной, либо Ефрем за время академического отпуска успел выздороветь.

— Будьте здоровы, юноша. Надеюсь, больше не встретимся.

Ефрем весело побежал вниз, и тут обнаружилась любопытная психологическая деталь. Когда шел к врачу, в вестибюле заметил записку на доске объявлений: «Меняю путевку с открытой формой туберкулеза на путевку с закрытой». Дальше следовала фамилия, адрес. Впечатление от этой курьезной записки было привычно комическим: Ефрем даже вслух рассмеялся, поднимаясь по лестнице в кабинет врача. А после осмотра, после благоприятного заключения Ефрем снова остановился подле фанерной доски и долго вглядывался в приколотый шестью ржавыми кнопками листок из тетрадки. Сейчас объявление потрясло его своим будничным трагизмом… Ефрем смог уйти, лишь мысленно утешив себя (и больного незнакомца): человеку стало все же получше, если открытая форма болезни сменилась закрытой.

По вечерам Ефрем, как все местные жители, прогуливался по платформе вокзала. Проезжали мимо дни, недели, месяцы… Там где-то, там, далеко пребывал остальной мир, — Ефрему лень было о нем думать.

Газеты, впрочем, Ефрем аккуратно прочитывал, воображая, что на станцию ходит именно за газетой.

Вчера, третьего сентября, в восемь вечера, Ефрем вошел, как всегда, в залу первого класса.

С потолка валились пивные пьяные мухи, в буфете вскипал самовар. Буфетчик Ардалион был выпивши больше, чем, предположим, вчера, меньше, чем позавчера.

— Сарынь на кичку! — кричал он дребезжащим голосом. — Знай те-пе-о!

«Транспортное потребительское общество — так, что ли, следовало это расшифровать?»

Ардалион бил тарелки, чтобы не заснуть: сальная его лысина клонилась на черствые бутерброды.

Все с нетерпением ждали звонка.

В положенный час ударил звонок, — посетители, отъезжающие и провожающие бросились, тискаясь, к выходу, и с ними Ефрем.

На платформе висел луковый воздух — так пахнул доморощенный перронный асфальт, — и летали слова «парадокс» — так извинялись хлыщи.

Прибыл поезд.

Ефрем стоял у фонаря, мимо гремели пассажиры с чайниками, бежали, как всегда, в сторону, противоположную кипятильнику.

«Чудаки! — иронизировал Ефрем. — Каждый день едут — не могут запомнить, где кипяток».

Суетились торговки.

— Почем баба с молоком? — шутили, как всегда, пассажиры. — Гы! Почем?

Словом, все было обычно.

И вдруг Ефрем испугался.

— Парадокс?..

Он взглянул в толпу, встал на цыпочки; он увидел… Он видел, не видел, и видел опять… Да, его. Он — не он?.. Он, но он… с бородой!

— Лепец! — заорал Ефрем, бия кулаком в грудь и в столб. — Лепец? Здесь я, сюда!..

Рыжебородый, прекрасно одетый Лепец, изумленно распахивая серо-голубой макинтош, выбрался из поездной толпы к фонарю.

— Ефрем?

— Лепец!

— Ефрем!

Ефрем не находил слов от такой неожиданной встречи. Злость на Лепеца давно испарилась, как ни хотел сейчас себя убедить, что перед ним его кровный враг… К тому же он узнал, что Лепец сам успел пострадать за свои козни и выдумки.

Через минуту Лепец компостировал на своем билете двухдневную остановку. Оставив багаж в камере хранения, друзья двинулись к Ефремову дому.

Было видно, что Лепец не испытывает неловкости, но беседа не ладилась. О бывших неприятностях говорить не хотели, шли через город мимо местных учреждений и лавок, Ефрем называл их, показывал.

Домой пришли к чаю. Ефрем познакомил Лепеца с отцом и тетушкой. Произошла странная, непонятная вещь. Ефрем готов поклясться, что ничего не сообщал родным о Лепеце, не упоминал о нем в письмах. И вдруг за чаем отец ни с того ни с сего стал рассказывать о вотяках. Как он ехал во время германской войны на Ижевский оружейный завод к месту службы и как увидел стоящие на межах почерневшие старые скирды. Думал — это солома. Спросил ямщика — оказалось, хлеб. Оказалось, у местных крестьян (теперь, после революции, это автономная Вотская область) существует обычай: десятками лет хранить необмолоченный хлеб в скирдах, поставленных в поле на большие камни: мыши боятся холодных камней.