Леонид Рахманов - Повести разных лет

Плыть нужно к мыску, и как можно скорее — чтобы Лепец не успел за него ухватиться. (Хорошо, что за рекою разулся).

Как же он опрокинет лодку? Просто качнуть? Не так это просто, как кажется. Нужно выбрать момент. А вдруг он заметит? Нет, это опасно.

Некоторое бремя Ефрем был в раздумье.

Светило солнце, кудрявился лес за рекой, рядом с лодкой, не обгоняя, не отставая, тихо шел ветер; под бортом слабо плескалась вода. И кусались черные мухи…

Кусались!

Кусались, несмотря на всю прелесть природы.

Ефрем должен был доказать, что он — Овод.

Правя левой рукой, правой он решительно выдернул из нагрудного карманчика карандаш.

«Сейчас, — вывел он рядом с собой, на кормовой белой скамеечке, — я его утоплю. Сентября 4-го… — он посмотрел на часы, — 2 ч. попо…»

— Ефрем, что ты там пишешь? — раздался заинтересованный голос.

Вздрогнув, Ефрем поднял голову. Он увидел: Лепец сняв с весел руки, устроил из ладоней козырек от солнца и, видимо, силился прочесть надпись.

— А!

Соображать было некогда.

Торопясь закрыть надпись, Ефрем шлепнулся на нее всем задом.

Какая ирония!

С опаской подготовляемый, немыслимый, казалось в минуту сомнения, террористический акт произведен был инертным, бесчувственным задом.

Лодка перевернулась.

Вода и небо для жертвы в следующий миг должны были слиться.

— Да здравствует… — скороговоркой успел крикнуть Ефрем, хватаясь еще за воздух, — да здравствует индивидуальный террор!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заключительная сцена этого дня представляла следующее.

Лепец на заречном берегу сушил, подставляя под ветер и солнце, миссионерские документы. Был наг и бос, на кустах висела его одежда. Ефрема же ни рядом с Лепецем, ни поодаль не было видно.

Не было видно Ефрема и на середине реки, на месте недавних событий — там шла и крутила крупная рябь.

Предчувствия Ефрема не оправдались.

Чужеродный Лепец остался жить.

А Ефрем?

Ефрем брел по реке, вдоль городского берега, по колено в воде, таща за собой налитую водой лодку. На плече его висела пара мокрых сапог.

Он забыл свою реку. Там, где они опрокинулись, по всей ширине реки не было места глубже, чем по пояс. Оба, Ефрем и Лепец, только лишь вымокли и бродом разошлись, как настоящие уже враги, в разные стороны. Так, с пародийной торжественностью, состоялся крах индивидуального террора.

А сию минуту состоялся еще один малый крах.

Остановившись у мыска, знакомого по воспоминаниям, Ефрем достал свободной правой рукой плоский камень со дна и попробовал бросить его по воде, — камень зарылся в воду после первого же рикошета: печь блины, оказалось, Ефрем разучился.

«Разучился быть мальчиком, — грустно подумал Ефрем. — И не научился быть… взрослым. Занимаюсь каким-то террором, то есть вздором в моем положении, и сумасшедшими пустяками».

Левый карман мокрого пиджака заметно разбух, Ефрему с трудом удалось вытащить из него размокшую, грязную, слипшуюся в плитку газету.

— «Гражданин Вошь-Колупа, — прочел он, с мистическим почти ужасом глядя в знакомый столбец, — меняет фамилию «Вошь-Колупа» на «Атом»…»

— …Какие сумасшедшие пустяки!

Он ожесточенно подставил развернутую газету под ветер, к концу дня усилившийся и, казалось, захолодевший. Под Вошь-Колупой, начинающим рваться, мелькнуло крупными буквами:

«Требуются инженеры для…»

Для чего? Кстати, он раньше не замечал этого объявления. А ведь через три года потребуется и он… Странная вещь: увлечен своим делом скептик-отец; еще энтузиастичнее встретившийся по дороге в Орлов мостовик; даже дети категорически заявляют: «Хочу быть учительницей!», «Агентом угрозыска!» И только он судорожно хватается за одно, за другое — и все, все у него проваливается.

Ефрем хотел уже сохранить газету, он силился удержать ее, отнять у ветра, но она таяла в его руках от ветра и собственной влажности, теряя куски один за другим.

Газета растаяла.

Выйдя на берег, Ефрем оглянулся на заречную сторону: там, у кустов, маячила невеликая, тощая человеческая фигура.

Это был Лепец.

Лепец сушил под ветром и солнцем баптистские свои документы.

«Этот не упустит свои мандаты из рук! Не разиня. Этого не подмочишь! Даром что липовый».

Ефрем прихлопнул на мокром плече большую осеннюю муху и с дикой злостью расшиб ее об воду.

С тяжеленными сапогами под мышкой взобрался он на прибрежную насыпь. Родной город возник перед ним словно бы живым укором не в бровь, а в глаз…

Ефрем был мокр и голоден.

Выбирать приходилось одно из двух: оставаться сушиться здесь или отправляться немедля домой.

Ефрем выбрал последнее, хотя путь у всех на виду был не легкий.

Но не идти же было по городу босиком. Он присел на камень, чтобы надеть мокрые сапоги.

Потом встал, покачиваясь, притоптывая, разминаясь, подтягивая за ушки голенища.

1929—1930

Степь. Горит прошлогодняя сухая трава. Ветер гонит к опушке леса неяркое среди бела дня пламя. Впереди катится тлеющий травяной клубок — перекати-поле, оставляя за собой дымящуюся дорожку.

Горит лес. Пылают, как свечи, смолистые сосны. Огненные языки лижут ствол молодой березы. Чернеет, закручивается береста, — пламя охватило все деревцо, корчатся в огне длинные кудрявые ветви.

Горит подожженная с двух концов деревня. Жарко полыхают соломенные кровли.

Возле уцелевшей избы через тын перемахивает татарский всадник. Молча бегут от него две крестьянки. Летит аркан, петля захлестывает шею упавшей старухи. Резкий поворот коня — и тело ее волочится по огородным грядкам, — татарин устремился за молодой. Из-за угла избы выбежал парень. Татарин небрежно, едва повернув оскалившееся лицо, пускает в него топориком. Тот увернулся, прыгнул, за ногу сдергивает татарина наземь.

В городе звуки набата. Остановившись посреди улицы, тревожно прислушивается к ним пожилой боярин. Истово перекрестился:

— Господи! Отнеси ты этих проклятых татар… — секунду подумал, договорил с чувством: — на соседнее княжество!

Мимо него пробегают с обнаженными тесаками два ратника. Один успел погрозить на бегу:

— А соседи не русские, что ли?

Другой, поворачивая за угол, громко крикнул ему, как глухому:

— Боярин, да ты горишь!

Тот с испугом оглядывается на свои хоромы. Дымящаяся стрела вонзилась в разукрашенный деревянный конек, струйка горящей жидкости стекает по скату крыши. Заохав, боярин бежит к калитке.

Жестокое, хитрое, в глубоких морщинах лицо. Сощурив и без того узкие глаза, татарский лучник ударил кресалом по кремню. Загорелась намоченная в нефти пакля, которой обмотана стрела. Татарин натянул тетиву. Отпустил…