Леонид Рахманов - Повести разных лет

— Можешь понимать по-нашему?

Тот с усилием опускает и вновь поднимает веки.

— Ты знаешь, кто я?

Пленник отвечает слабым голосом:

— Ты… окаянный Батыга.

Батый снисходительно щурится:

— Брань поверженного врага ласкает ухо.

Он поискал взглядом. Подбежал врач-китаец. Батый указал на раненого:

— Он будет жить?

Врач осторожно ощупал раненого, стер выступившую у него на губах кровавую пену.

— Нет, Ослепительный. У него раздавлено все внутри. Он умрет к вечеру.

Батый подъехал к лежащему на земле воину так близко, что конь зафыркал и попятился от умирающего.

— Слышал? — спрашивает Батый. — Сегодня умрешь. Может, скажешь мне перед смертью, зачем кусаете меня за пятки, зачем гневите меня, когда я уже навеки покорил вашу землю?

Витязь смотрит снизу вверх на Батыя. Укоризненно поморгав, говорит негромко:

— Ну и бахвал ты, Батыга! Горит земля наша у тебя под ногами! Чуешь, несет от тебя паленым копытом? (Едва превозмог одышку. Просительно.) Отойди, хочу вздохнуть вольно… (Угрожающе.) Эй, уйди, не то!.. — Он поднял руку, чтобы отогнать Батыя, но рука бессильно упала, витязь вздохнул и с досадой отворотился.

Батый хмуро оглянулся на свиту и на венецианцев — не слышали ли чего лишнего, — тронул коня, отъехал в сторону. Венецианцы, хранящие скромный вид и молчание, быстро переглянулись. Батый бешено вытянул плетью рыжего скакуна, взревели дудки, и все всадники разом кинулись вслед за Батыем на запад. Все огромное поле, точно по волшебству, вдруг заполнилось войском: из лощин, из-за холмов, отовсюду, где они до сих пор были скрыты, скачут татары. Мы видим алое закатное небо, а на его фоне — стремительно движущееся ханское знамя и бесконечный лес копий. Начался поход на Европу.

Из последних сил раненый приподнялся на локтях и смотрит вслед татарскому войску. Его лицо сурово-торжественно: он видит не эту картину, он видит будущую великую битву, где татары, бросая все, бегут от русских… Вот плывут они через реку, тонут… Вот настиг он вождя монголов — это уже не Батый, это кто-то другой — и заносит над ним свой меч…

Поле пусто, татары промчались. На земле лежит мертвый витязь, раздетый и ограбленный.

Вечер. Тревожно звонят церковные колокола в Риме. Прилегающая к храму площадь полна народу и освещена факелами. Факелы движутся, сталкиваются, рассыпают искры и куски пламени. На площади слышен гул голосов. Желающие попасть в храм с трудом пробиваются к паперти.

— Покайтесь! — провозглашает грозный бас. — Скоро придет последний час… — Сквозь толпу шествует гигант-монах с увесистым медным распятием. За ним поспешает другой, поменьше, объявляя надтреснутым тенором:

— Жертвуйте и молитесь! Молитесь и жертвуйте! Да спасет вас святая апостольская церковь от сонма язычников!

На груди его висит большая кружка, в которую мужчины бросают монеты, а женщины — ценные украшения. Вот женщина с двумя детьми упала перед монахами на колени:

— Спасите моих детей!

Она исступленно вырывает из своих ушей серьги. Монах бережно опускает их в кружку.

На другом конце площади горожанин спрашивает соседа ученого вида, в черной шапочке:

— Почему никто не слыхал о них раньше? Откуда они взялись, эти монголы?

— Из адского пламени, — уверенно отвечает тот. — В последнее время чертей в аду стало родиться больше, чем нужно, и лишних из них Вельзевул выпустил на землю в виде кочевников: Так было уже однажды: восемь веков назад такие же черти напали на Римскую империю. Тогда они назывались — гунны.

— Все-то вы знаете, синьор! — вздыхает первый горожанин. — Как хорошо быть ученым, образованным человеком!..

Молебствие. В центре храма кардиналы, епископы, аббаты, монахи различных, орденов. На хорах — певчие. Остальное пространство заполнено молящимися.

Совершает богослужение старейший из кардиналов. Все возвышеннее становятся возгласы этого древнего, тощего, без кровинки в лице, человека в красном облачении:

— Да спасет нас всеблагий господь, да сохранит нас пресвятая дева Мария от жестоких, вероломных язычников! Помолимся господу нашему Иисусу Христу, дабы укрепил он в душах смиренное повиновение наместнику божию на земле и главе нашей церкви — первосвященнику римскому епископу Григорию, идущему следом за милостью спасителя нашего. Аминь!

— Аминь!

Все взволнованнее откликается хор. Звуки пения и органа потрясают душу молящихся. То там, то здесь слышатся истерические выкрики. И вдруг все замолкло, остался один чистый, прекрасный альт. Он улетает под купол, расписанный множеством ангельских фигур с отверстыми ртами, как бы вместе с ним славословящих господа.

Кардинал поднимает святую чашу. Альт звучит еще звонче и сладкогласнее. И вот мы видим на хорах его обладателя: лет пятидесяти, небольшого роста, с пухленьким обвислым лицом кастрат…

Через ряды духовенства пробирается, склонив голову, францисканский монах, босой, в подпоясанной веревкой рясе. С равнодушным лицом прошептал он что-то одному из епископов, который быстро подавляет волнение, вызванное полученным известием.

Монах направляется к группе молящихся, среди которых мы узнаем трех венецианских купцов, сопровождавших Батыя. В этот момент скорбные звуки органа и хора сменяются, как нередко бывает в католическом богослужении, торжествующим победительным хоралом. В храме вспыхивают сотни новых свечей. Доверчивые, впечатлительные итальянцы радостно подымают голову, словно музыка и пение действительно возвестили о чем-то праздничном.

Предводительствуемый францисканским монахом епископ идет через анфиладу залов, в которых толпятся различные видные лица церковной иерархии. Чем дальше, тем поклоны епископа, сначала сдержанные и даже небрежные, становятся все учтивее и смиреннее. Вот дорогу ему преграждает двойная шеренга закованных в латы рыцарей. Францисканец делает знак — и их пропускают. Они оказываются среди наиболее приближенных к папе кардиналов-советников. Эти всесильные люди в красных мантиях тихо и озабоченно переговариваются. Долетают лишь отдельные фразы:

— Но монголы уже в Далмации…

— Там ставка хана.

— А что сообщили секретные посетители его святейшества?

Один из советников приблизился к епископу.

— Вас посылали в северную Европу, — сухо говорит он, — для свершения различных дел, благополезных апостольскому престолу. Вы готовы к отчету?

Епископ покорно наклоняет голову:

— Да. — Он бросает опасливый взгляд на угрюмо молчащего францисканца. — Но когда я ехал сюда через занятые кочевниками Силезию, Угрию и Далмацию, я подумал.

Кардинал резко обрывает:

— Пока не трудитесь думать, брат мой. Церковь укажет вам. Ждите! — Властно кивнул, отходя от епископа.