Леонид Рахманов - Повести разных лет

— Ничего не через милицию. Через Тасю. Тася, оказывается, при скандале присутствовала, только голос боялась подать. А потом подобрала с полу часы. Сама, обрати внимание, лично сама подобрала.

— Мм…

— Поцеловала, наверно, часы… Пыль платочком обтерла…

— Наверно.

— Починил, теперь ходят.

— Дело.

— Ты не знаешь, что Тася была в меня влюблена?

— Да?

«Для чего я ему сейчас об этом рассказываю? Время занять? Да еще привираю. Точно откровенности его испугался… Да, похоже на то. Ах, черт возьми! Он подметил, скотина! Опять стал отвечать по словечку. И отворачивается… А может, ему хочется высказаться… шире и дальше… а я ему развернуться мешаю?..»

Лепец и в самом деле хотел развернуться. Как только он удостоверился в желании Ефрема внимательно его слушать, он заговорил страстно, сразу же почти закричал.

Жестикулируя, он буквально рыл землю, загребал руками и вырывал с корнем траву. Он стал шумен, циничен, словно опьянел. Где была его вчерашняя сдержанность!

— Нет, ты чувствуй, Ефрем! — кричал он восторженно. — Я везу вотскому племени бога. Христианского бога! Не веришь? Гляди: ордера на подъемные, суточные, — ведь за это же платят! И не малые деньги. И вот я везу христианского бога. На племя. Как ветеринары говорят — на племя́. Для породы. Племенного чистокровного бога. Ты слышишь? Племенного бога. Как племенного быка! Ты слышишь? Я не играю словами. Мой бог прольет семя. Настоящее семя! Бычье? Нет, божье семя. Христианское семя! Вот как нужно распространять христианство! Я привезу с собой племенного бога. О! Это породистый бог! С большим удовольствием, с радостью, говорю, Ефрем, с радостью я стану торговать его семенем! Кто смеет бросить в меня камень? Я, Антон Лепец, бывший студент, буду торговать божьим семенем. О! это высокая миссия! А не говоря громких слов — это выгодно. Дзинь, Ефрем, дзинь! Будем торговать!

— Значит, — решился Ефрем вставить слово, — ты не миссионер, а комиссионер!

А про себя думал: «Какого черта! Да это же волк! Волчище!!»

Лепец захохотал.

— Ты, как водится, неисправим, Ефрем! — встал он с кочки. — Как всегда, каламбуришь!

Ефрем тоже поднялся.

— Что это? — ткнул он в какие-то красноватые листики, растущие, казалось, прямо из земли, как трава.

— Осина, — буркнул Лепец. — Осина.

Он был уже недоволен собой, мальчишеской своей похвальбою. (К чему это? Перед кем?)

— Осина? — Ефрем делал вид, что удивлялся. — Такая маленькая — и уже осина!..

А про себя все думал: «Такой молодой и уже такой матерый!»

Лепец ничего не ответил.

Молча пробираясь через кусты, сошли к лодке.

Река в том месте, где пристали они час назад к берегу, была мелкая; Ефрему пришлось разуться и, шагая по воде, толкать перед собой лодку.

Через сажень лодка пошла.

Ефрем сел к рулю.

Разговоры их кончились еще под малюткой осиной, и теперь они беспрепятственно могли любоваться природой.

Природа на ефремовской родине не была намалеванной. Все в ней было просто, мило, естественно; ничто не обманывало, не создавало иллюзий. Из прибрежных построек лишь комхозовская лесопилка имела несколько странное внешнее свойство. Не содержа в своих очертаниях никаких романтических элементов, ничуть не напоминая Шильонского замка, она тем не менее часто вводила в заблуждение новичков. «Где? — спрашивали они, смотря на нее издали. — Где плотина у этой хорошенькой мельницы?» Им показывали с большим усердием: «Во-он там, во-он загибается. Видите? А с плотины… смотрите, смотрите, машут платочком мельник и мельничиха…»

Когда выехали на середину реки, Ефрем повернул лодку вниз по течению.

— Ничего не имеешь против? — спросил он у гребца. — Не устал? Прокатимся вниз немного.

Лепец не возражал.

Поехали вниз.

Скоро выяснилось, что одно досадное обстоятельство портит прогулку: кусались мухи.

Большие осенние мухи летали над лодкой; они кусали спину и плечи так больно, что поневоле возникало раздражение против товарища, которого, казалось, кусали значительно меньше.

Если бы не мухи, Ефрем мог бы сейчас предаваться воспоминаниям детства, просто мечтать, ни о чем не думать — таким образом он отдохнул бы от недавней беседы.

В самом деле, все вокруг располагало к благодушию.

Ветер дул с верховьев реки, шел рядом с лодкой, тихий и легкий. В этом было что-то приятное, успокаивающее: ветер ощущался ручным, почти домашним.

Вода была теплой, несмотря на сентябрь.

Берега еще зеленели, кудрявились по ним молодые дубки.

Небо меж облаков голубело, точно пролитое, облака были мягкие, светило солнце.

Словом, вид берегов, небо, вода, ветер — все элементы природы успокаивали и были приятны.

Раздражали же только мухи. Только черные мухи; синие не кусались.

И вот — черные эти мухи привели за собой черные мысли…

Главная черная мысль была явно блажной; развивал ее Ефрем очень напористо; она сводилась к следующему: Ефрем должен физически уничтожить Лепеца.

«Да здравствует, — решил Ефрем, — индивидуальный террор! Избавлю вотяков от племенного бога, от христианского комиссионера. Это не будет значить, что я отомщу ему за себя, за то зло, которое когда-то он лично мне причинил. И вообще это будет не месть — в слове «месть» есть что-то религиозное и семейное, — это будет высшая мера социальной защиты. Я уничтожу живого носителя классового зла. Я имею право это сделать, у меня есть основание: я знаю про него всю подноготную, все его тайные замыслы. Это будет высшая мера социальной защиты. Применю эту меру я сам, Ефрем Загатный. Товарищ Стерлах сострил, он сказал, что я выбрал себе упадочнический псевдоним — Закатный… Подождите, товарищ Стерлах, вам скоро придется кой-что напечатать обо мне в вашей газете. Да, я прекрасно знаю, что меня будут за этот поступок ругать: не имеешь, мол, права! Все газеты закричат в один голос: не имеешь права! Неправда, товарищи, имею. Я партизан! Овод! Я не Раскольников, которому хотелось еще выклянчить, видите ли, моральное право убить старушонку. Я — Овод! Да здравствует индивидуальный террор! Шито крыто, товарищи!»

Решив так, не приходилось долго выбирать способ казни. На этот счет все обстояло легко и просто: под боком, под бортом плескалась вода.

— Вода!

Требовалось, правда, еще несколько добавочных размышлений. Насчет того, утонет ли Лепец, сомнений быть не могло. Ефрем давно знал, что Лепец не умеет плавать. Вопрос, стало быть, состоял в том, подвергается ли опасности сам Ефрем. Нет. Ни в коем случае! Это его родная река; он знает каждый кустик на левом берегу и каждый домик на правом — здесь родился и вырос. Сколько воспоминаний! Там вон, с того мыска, любил кидать по воде плоские камешки, это называлось — блины печь. Там вон — купался, в заливчике. Там — подсматривал купанье женщин. И всегда, тогда и сейчас, над ним было и есть родное, облачное, сентиментально-мягкое небо… Разумеется, Ефрем не утонет!