Леонид Рахманов - Повести разных лет

— Клава, он прав, — скромно сказал Ефрем. — Я щенок. Ну так что? Успею еще стать гончей… или легавой… или цепным псом… тем более старым барбосом. (Он чувствовал всей своей невралгической кожей, что его сверхвнимательно слушают оба, но говорил он больше для Клавдии.) Надеюсь, мое щенячье состояние никому не мешает? (Он мужественно повернулся к Илье, — с палаточных времен у них не было серьезного разговора.) Что касается эпохи — мы все ее дети. И кто ей ближе, еще посмотрим…

Клавдия опять захлопала в ладоши, но, как показалось Ефрему, уже всерьез, без иронии.

В полдень первого мая на ефремовской родине одновременно лил дождь и светило солнце.

В такой символически радужный день Ефрем снова прибыл к родным.

И в вагоне на этот раз, и по приезде домой Ефрем был весел.

А что унывать?! Чего стоит одно: в запасе возможность настоящей любви. Умной любви. Клава — умная женщина. И пусть возможность эта никогда не реализуется: он не хочет обидеть Илью — «с него довольно сего сознанья…»

За время дороги погода стала почти жаркой, и пассажиры самовольно открыли окна.

Ефрем до того разрезвился, что с ним случился маленький казус: разговаривая с миловидной соседкой, он в увлечении выплеснул за окно вместе с остатками чая в стакане ложку… Ее ложку!..

В день отъезда из Ленинграда тоже повеселился: узнал от Фанни Яковлевны, что прежняя профессия Мони — водолазная служба.

Моня — водолаз!

«Так вот почему, — догадался Ефрем, — он такой большой и тихий, а иногда хочет быть громким («Святая роскошь!»). Под водой поневоле бываешь тише воды — никто тебя не слышит, а хочется пошуметь, побузить, воду поморщить!»

Дома сначала еще шутил. Даже с тетушкой. Отправляясь ко сну, говорил из-за стенки:

— До свиданья! Спокойной ночи! Не забудьте заземлить вашего кота!.. Не то он у меня под постелью нагадит…

Через несколько дней стало скучно.

Ни братьев, ни сестер у Ефрема не было. Мать умерла лет десять назад.

С отцом виделись редко.

Отец Ефрема был землемер. Он представлял собой разновидность уездного скептика — скептика, занятого хлопотливой службой, которому вслух сомневаться некогда. Он прорывался лишь изредка, в беседе с гостями, за стаканом вечернего чая с лимоном.

Дальше легкой беззлобной шутки не шел.

Передразнивая, например, уездных ораторов, повторял и преувеличивал забавные их обмолвки:

— Эти буржуйские сынки из-под мягких диванов!

— Эти крокодилы своими медвежьими лапами!

Над работой своей он никогда не смеялся.

Спорить Ефрем с ним не пробовал: не хотел ссориться. Да и виделись редко.

Когда Ефрем приезжал на каникулы, он замечал, что отец странно приглядывается к нему. Приглядывается как-то обидно, будто брезгливо, будто желая сказать, как почему-то казалось Ефрему:

«Экой пройдоха-парень растет! Этот без мыла в баню залезет — чужим вымоется…»

Впрочем, это было не столь уж обидно: Ефрем всегда страшился обратного мнения — чтобы не вздумали его принимать за раззяву. «Парень-пройдоха» звучало для него куда приятнее.

В общем, в доме было скучновато.

«Узкое поле для деятельности, — думал Ефрем, — дом, огород, сад; сад, огород, дом. Что, если мне отправиться в клуб профсоюзов? Кстати, мне нужно встать на учет».

В один из многих бездельных дней, кажется, в пятницу, он отправился в клуб.

Клуб стоял на базарной площади.

Местные профсоюзники замыслили было перевезти, по-американски, весь дом целиком поближе к реке, к стадиону — подняли дом на домкраты, да так и оставили. Обретаться в нем теперь было страшно и холодно — в щели пола дул ветер.

Клуб был нелюдный.

Развлекаться в нем не умели — все ждали, когда дом переедет на двести пятьдесят метров ближе к реке, — вот тогда заживут веселее.

Ефрем побродил, поскучал, никого из месткомщиков не нашел, — заглянул на кухню. Там плакала дюжая уборщица.

Ефрем отступил в конфузе и прошел на крыльцо.

В мусорном ящике лежали анкеты. Масса каких-то анкет. Ефрем полюбопытствовал, почитал. Одну, другую. Анкеты были школьные. По-видимому, представляли собой педологический материал.

По содержанию примерно такие:

Школа I ступени, 12 лет. Социальное положение родителей: пенсионер. Пол: мужской.

1) Кем вы хотите быть? И почему, объясните.

— Агентом уголовного розыска. Потому что этим делом люблю заниматься.

2) На кого вы хотите походить? Почему, объясните.

— На агента угрозыска. Потому что они трезвые.

3) Что вам хочется иметь? Почему, объясните.

— Наган. Чтобы служить агентом угрозыска.

4) Что вам дороже всего? Почему, объясните.

— Служба агента угрозыска. Потому что нет других интересов.

Другая анкета:

Школа I ступени, 12 лет. Земледелец. Женский.

1) Кем вы хотите быть?

— Учительницей. Потому что будет свободное время.

2) На кого вы хотите походить?

— На одну девочку. Потому что у нее хороший характер.

3) Что вам дороже всего?

— Жизнь. Потому что без жизни никуда не пойдешь.

4) Что вы любите читать?

— Путешествия. Потому что там бывают несчастные случаи.

5) Ваше любимое занятие?

— Учение. Потому что без учения тьма.

Анкеты оказались одна другой интересней: неожиданные ответы, удивительные желания, поразительная целеустремленность — все это захватило Ефрема настолько, что он просидел на крыльце до сумерек, успев прочесть все анкеты. Штук пятьдесят! Замечательно!

А через день опять стало скучно.

Однажды, переодев брюки, Ефрем обнаружил в правом кармане объемистое письмо. По исследовании оказалось, что это, собственно, два письма, вложенные в один конверт. На конверте серели следы не то грязных поцелуев, не то — чьих-то лапок…

Одним словом, то были письма супругов Кудиновых супругам Илюше и Клавдии.

Как они попали к Ефрему?

Ефрем припомнил, что синие брюки с письмом в кармане были те самые, в которых он после больницы ввалился к Илье.

Остальное понятно.

— Но это же безобразие! Новое дело — чужие письма уносить от знакомых!

Перечитывая письма, Ефрем обратил внимание на адрес Кудиновых: «город Орлов».

— Орлов? Так ведь это же совсем близко. Ногой подать. Сорок верст. Расстояние летней прогулки. Это надо сообразить. Здесь скука такая, что с чертом бы, как говорят, с удовольствием повидался… Мы, кстати, знакомы. Жену его посмотрю.

До вечера успела навернуться новая идея.

Надоумила пустяковая бумажонка, подобранная когда-то в институтском профкоме, — прейскурант агитационных судов областного политпросвета:

1) Суд над мужем, избившим жену — 41 р. 50 к.

2) Суд над женой-мещанкой — 44 р. 50 к.

3) Суд над хулиганом — 48 р. 50 к.

4) Суд над Гарри Пилем — 22 р. 50 к.