Дмитрий Дмитриев - Разрушенная невеста

-- Делать это ей не указано, и она должна вернуться обратно в Москву.

-- Это невозможно, невозможно!.. Мы все к ней так привыкли разлука с нею повергнет нас в большую печаль.

-- Что делать, князь, но вам придется с нею расстаться. В силу указа я не могу разрешить ей следовать за вами.

Однако князь Алексей был упорен в своих просьбах, и ему удалось разжалобить Макшеева, так что он дал согласие оставить Марусю.

Долгоруковы поехали далее. Скоро им пришлось сухопутную езду сменить на водную, и с этого момента у них уже не было никакого сомнения, что их везут в Сибирь.

Они поехали по Волге на стругах, под конвоем солдат. На другой же день поднялся страшный ветер, нашла черная туча и разразилась гроза. Струги кидало с боку на бок. Все страшно перепугались. Княжна Елена, меньшая дочь Алексея Долгорукова, настолько перепугалась грозы, что билась в истерике, а Наталья Борисовна, бледная, с широко раскрытыми глазами, дрожала всем телом. Маруся и князь Иван старались успокоить ее.

А затем потянулись бесконечные, однообразные дни. Струги, плохо управляемые, плыли медленно, с качкою, которая ужасно беспокоила Долгоруковых. Так добрались они до Соликамска. Тут их пересадили на подводы и повезли далее. Это путешествие было до крайности тяжело. Ссыльным пришлось взбираться на высокие горы, по таким узким дорогам, что можно было ехать только гуськом.

Так ехали целыми днями без остановок. Впрочем, и остановиться было негде -- кругом глушь. Ехали в открытых телегах и не знали, где укрыться от дождей.

Княгиня Прасковья Юрьевна не вынесла такого ужасного пути. У нее отнялись руки и ноги.

В конце августа Долгоруковы наконец достигли Тобольска. Тут Макшеев сдал их гарнизонному капитану Шарыгину, грубому человеку, без всякого образования. Из Тобольска последний повез Долгоруковых куда-то далее на плохом, грязном струге, на котором только и можно было возить большую кладь. Везли их в пустынный и ледяной Березов, туда, куда был сослан несколько лет тому назад и Меншиков, этот "полудержавный властелин".

X

В первое время Левушку Храпунова как будто забыли в его тяжелом заключении -- все были заняты князьями Долгоруковыми. Но когда те очутились в ссылке, вспомнили о Храпунове, и его потребовал к себе на допрос грозный начальник тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков.

Не без душевного волнения и страха предстал пред ним Левушка. Ушаков жестом руки приказал конвойным солдатам удалиться, затем долго рылся в каких-то бумагах и читал их; наконец, от кипы бумаг он отделил одну, положил на стол, расправил руками и углубился в чтение. Окончив его, Ушаков быстрым, проницательным взглядом окинул Храпунова, стоявшего перед ним с кандалами на руках и ногах, и медленно проговорил:

-- Ведомо тебе, в чем ты обвиняешься?

-- Нет, -- тихо ответил Храпунов.

-- Выходит, ты никакой вины за собой не знаешь?

-- Я виновен только в том, что из тюрьмы бежал и у дяди в усадьбе скрывался.

-- Твой побег из тюрьмы не поставлен тебе в вину. Тебя упрятали туда верховники своею властью и давно выпустили бы. Но дело не в том. Ты обвиняешься теперь в сообщничестве с Иваном Долгоруковым.

-- В каком сообщничестве? Князь Иван оказывал мне свою дружбу, это точно, но ни про какие дела со мной не говорил. Прикажите, поклянусь.

-- Ну, брат, ни клятвам, ни божбам я не верю, у меня есть другое средство дознаться правды, то будет много вернее. Отвори двери в соседнюю горницу, не поленись, взгляни, -- с какой-то слащавой улыбкой проговорил Ушаков, показывая на обитую железом дверь в другую горницу.

Левушка подошел к двери и, толкнув ее ногой, открыл, Это была пыточная со всеми адскими инструментами и приспособлениями к терзанию живого человека: там была дыба, жаровня, всевозможного рода клещи и кнуты и т.Д; Храпунов побледнел при взгляде на это.

-- Что, или не понравилось? Да ты все щеголяешь в убранстве? -- полунасмешливо, полусерьезно сказал Ушаков, показывая на ручные и ножные кандалы, и, крикнув солдата, приказал снять их с Левушки.

Храпунов был освобожден от цепей.

-- Ну, вот, теперь нам с тобой говорить вольготнее будет! -- произнес Ушаков, а затем спросил: -- Так ты про подложную духовную, которую смастерил твой приятель Иван Долгоруков, ничего не знаешь?

-- Ничего, клянусь вам, и под пыткой то же самое скажу, -- откровенным голосом проговорил Храпунов.

Ушаков устремил свои холодные, проницательные глаза на Левушку и долго смотрел на него, как будто желая проникнуть в глубину его души, а затем произнес:

-- Зачем пытать тебя? Зачем ломать молодые кости и рвать молодое тело? Вижу, ты невиновен. О том так и донесу ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне. Гей, уведите его, а цепей не надевать!

Солдаты отвели Храпунова обратно в острог.

Хотя Ушаков и нашел Левушку Храпунова невиновным в том преступлении, которое было взведено на него, но все же Левушке пришлось долго бы еще сидеть в остроге, если бы за него не вступился его дядя.

Петр Петрович, отпустив Марусю с князьями Долгоруковыми, заскучал и решился ехать в Москву поразведать про своего племяша. По приезде в Москву он сразу сходил помолиться в часовне Иверской Божией матери о помощи и заступе своему злополучному племяннику. Молитва укрепила и успокоила его.

Петр Петрович в дверях часовни увидал какого-то человека с красным опухшим лицом, одетого в засаленный и рваный камзол, который в то время носили мелкие чиновники или приказные; в руках у него была потертая треуголка, за ухом торчало большое гусиное перо, а на шнурке через плечо болталась медная чернильница. Это был пропившийся и отрешенный приказный Доримедонт Синегубов.

-- Господин военный, не потребуется ли тебе какую просьбу составить или какую ни на есть кляузную бумажонку сочинить? -- хриплым голосом проговорил он, обращаясь к Гвоздину.

-- Пошел! Я кляузными делами и смолоду не занимался, -- сердито ответил Петр Петрович.

-- А может, просьбу какую настрочу. Я их куда горазд писать... Такую настрочу, что не токмо судья, а и камень у меня заплачет... Уж очень я горазд жалостливые да слезливые просьбы составлять.

-- Да отстань ты, крапивное семя! Вот пристал!

-- А ты не брезгуй мною, пригожусь. Соблаговоли бедному приказному пятак на хлеб насущный, -- как-то вдруг, не переводя духа, выпалил Синегубов.

-- Не на хлеб, чай, на вино?

-- Отродясь хмельного не употребляю.

-- По твоим глазам и роже видно, что не употребляешь.

-- Напрасно обижаешь, господин военный, бедного человека! -- И Синегубов, очевидно, обидевшись, повернул опять к часовне.

-- Постой, вернись! -- крикнул ему вслед Петр Петрович. -- Ты говоришь, что горазд строчить разные просьбы? Так напиши ты мне, да только, как следует... чтобы было с чувством.