Дмитрий Дмитриев - Русский американец

Престарелый вождь шел с войсками от Бородина к Москве. В деревне Фили, находившейся в шести верстах от Дорогомиловской заставы, он остановился в большой избе крестьянина Андрея Севастьянова. Там состоялся генеральный военный совет, на котором было решено оставить Москву без боя.

Мнения генералов на совете были различны: одни -- немногие -- говорили, что надо, жалея армию, отступить от Москвы без сражения, другие, напротив, горячо уверяли, что сражение около Москвы необходимо. Долго и терпеливо главнокомандующий слушал различные советы и проекты, которые почти все шли вразрез с его мнением, но, наконец, встал и громко произнес исторические слова:

-- Властью, врученною мне моим государем и отечеством, приказываю отступление.

Произнеся это, престарелый вождь грузно опустился на скамью и понурил свою седую голову -- видно, очень тяжело было ему произносить эти слова.

За несколько минут до генерального совета князь Кутузов принял молодого Намекина, который предварительно попросил адъютанта передать главнокомандующему письмо своего отца.

Не без робости и волнения переступил Алексей Михайлович порог избы, которая служила местом пребывания Кутузова. Он застал князя сидевшим за простым дощатым столом, заваленным планами и картами. Главнокомандующий ласково посмотрел на вошедшего Намекина одним своим глазом и проговорил:

-- Здравствуй, голубчик! Как тебя звать?

-- Алексеем, ваша светлость, -- низко кланяясь, ответил молодой Намекин.

-- Сын Михаила Семеновича Намекина? Знаю, голубчик, твоего родителя... Мой старый сослуживец и приятель... Михайло Намекин был отличный служака, аккуратный, исполнительный. Что же, и ты, голубчик, задумал по стопам отца идти?

-- Помилуйте, ваша светлость, уж где мне...

-- А тебе сколько лет?

-- Двадцать пять.

-- Да, да... поотстал ты, голубчик, -- в твои-то годы твой родитель был чуть ли не в полковничьем чине... Но не в том дело... И ты похвалы достоин за то, что в такую тяжелую минуту не хочешь нежничать, дома на печи сидя... Мы таким служакам, голубчик, рады. Куда же тебя назначить?.. Хочешь состоять при мне?

-- За счастье почту, ваша светлость.

-- Ординарцем тебя назначаю...

-- Приношу вашей светлости мою глубокую благодарность! -- И Намекин низко поклонился князю Кутузову.

-- Пока, голубчик, благодарить меня не за что... Послужи месяц-другой, отличись, и в офицеры тебя представлю... Не позабуду сына старого приятеля.

Алексей Михайлович тотчас же вступил в исполнение своих новых обязанностей.

До боли сжалось его сердце, когда он услыхал, что Москва будет сдана французам без боя; на глазах у него выступили слезы. "Москву решили сдать без сражения, Москву оставили, Москву отдают неприятелю" -- эти роковые слова переходили от одного штабного офицера к другому. Но Алеша как бы боялся верить этому и осмелился спросить у самого главнокомандующего.

Робко вошел он в избу вскоре после происшедшего в ней совета. Князь Кутузов все еще сидел на скамье около стола, печально наклонив голову. Скрип двери вывел из задумчивости престарелого вождя; он ничего не сказал Намекину, только вопросительно посмотрел на него.

-- Ваша... ваша светлость, -- чуть слышно произнес тот. -- Неужели, ваша светлость, правда, что Москва будет сдана без сражения?

-- Да, правда...

-- Возможно ли, Боже мой! -- Намекин закрыл лицо руками и горько заплакал.

-- Ты плачешь, голубчик?

-- Плачу, ваша светлость... Москва дорога мне.

-- Она также дорога и мне, дорога и всякому русскому... Знаю, теперь на меня со всех сторон посыплются упреки, меня будут винить... Но так надо было сделать; надо пожалеть солдат. Поверь мне, голубчик, в Москве французы не загостятся... Народная месть, ненастная осень да мороз-богатырь скоро выгонят из Москвы непрошеных гостей... Позови, голубчик, ко мне денщика, мне отдохнуть надо...

И в самом деле престарелый вождь нуждался в отдыхе: последние события тяжело отозвались на его здоровье.

XXIX

Было первое сентября. День, несмотря на наступающую осень, был прекрасен; солнце ярко светило на голубом чистом небе.

В Кремле, в Успенском соборе, преосвященный Августин, управлявший московской епархией, совершал с обычным торжеством литургию; народу в соборе было множество. Преосвященный и прочее духовенство знали, что через несколько часов Москва окажется в руках неприятеля, и Августин по совершении литургии со слезами сказал:

-- О, скоро ли удостоит нас Бог служить опять в этом храме!

Все находившиеся в соборе знали об участи Москвы и горько плакали, выходя оттуда по окончании богослужения. Оставшиеся горожане в Москве приготовлялись к смерти, многие причащались.

А граф Растопчин за несколько часов до входа в Москву французов обнародовал следующее:

"Я завтра рано утром еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, как нам действовать, помогая войскам истреблять злодеев. Станем мы тоже из них дух искоренять и к черту отправлять. Я приеду завтра к обеду и примусь за дело; начнем неприятеля гнать отсюда".

Легковерные надеялись на это и ждали, что под Москвой будет большое сражение.

А между тем все дела из присутственных мест были вывезены ночью; полиция со своим начальником тоже втихомолку выехала. Из ямы, где были заключены неисправные должники, а также из острога были выпущены арестанты. Они бросились грабить кабаки и трактиры. Не оставляли и обывательских домов: тащили что попало и, вооруженные дубинками, топорами и ножами, бегали по улицам с неистовым криком:

-- Подавай нам французов! Где они попрятались? Бей басурманов! Не давай им пардону! Коли их, руби!

Как бы в ответ на эти вопли слышались плач, стоны, охрипшие голоса, звон стекол, громкий стук.

Так продолжалось всю ночь на второе сентября.

Эта ужасная ночь была последней ночью свободной Москвы. Наша армия покидала Москву и направлялась к рязанской дороге. Солдаты шли по опустевшим улицам, молчаливые и печальные; на их загрубелых лицах виднелись слезы.

Вот солдаты вступили в Кремль; раздалась команда: "Стой! Кивера долой! На молитву!" И в рядах русских героев послышался громкий плач. Солдаты, стоя на коленях, молились, глядя на позолоченные главы соборов кремлевских и монастырей.

Князь Кутузов ехал за армией на простых дрожках. Глубокая и томительная грусть виднелась на его старческом лице; до его ушей доносился негодующий ропот солдат и москвичей. Тяжелые минуты переживал главнокомандующий.

Позади дрожек главнокомандующего, верхом, в числе прочей свиты ехал и Алеша Намекин. Его лицо было бледно и печально, на глазах блестели слезы.

"Боже, неужели нам суждено навсегда проститься с Москвою и завтра она будет во власти неприятеля? Наша первопрестольная Москва, древняя, любимая всем народом русским, попадет в руки Наполеона! О, это более чем ужасно!" -- раздумывал он, прощаясь с родным ему городом.