Виктор Квашин - Последняя крепость империи

Реку перешли по льду, лошадей перевели в поводу. Дальше, по левому берегу вверх не так уж и далеко, и завиднелись дымы, а после и всё селение открылось на пологом склоне.

— Гончар, как тебе, а? Смотри, какие скалы на том берегу!

— Красиво!

— А вот дубы, помнишь, как на Керулене? Такие же! Тут у нас хорошо!

Сиантоли представилось, что вдруг жена обрадуется ему после долгой разлуки, что она переживала за него, как он там, у монголов, и может она обнимет, прижмётся, как бывало иногда с самого начала, когда он был ещё подростком… А он бы её, наверно, любил, если бы она этого хотела…

— Эй, ты кто, неужели Сиантоли? — окликнули его из крайнего двора. — Точно! Смотрите, Сиантоли вернулся! А болтали, что тебя в Тангуте убили. Заходи, Сиантоли, вина за возвращение выпьем!

— Благодарю, после зайду. Домой спешу.

— Домой? А ты ещё не знаешь…

— Что?

— Да… это я так, езжай…

Сиантоли из седла схватил сельчанина за ворот.

— Говори, если начал!

— Да всё равно узнаешь… твоя с рабом живёт.

Сиантоли будто плёткой стеганули! На полном скаку пролетел он половину села до своего подворья, вышиб дверь в дом…

Они сидели на кане рядышком, плечо к плечу — его жена и раб-меркит, молодой, крепкий, смазливый на рожу — таких любят… Сиантоли ударом кулака свалил обоих и стал охаживать плетью. Он не помнил себя от ярости, и ярость эта относилась в большей степени к женщине — его снова предали! И предала жена!!!

— Убью! — кричал он и стегал, стегал, стегал плетью в кровь!

— Отец!

Он обернулся. В дверях стояла… Чикчиги! Он с трудом узнал её, такая стала высокая, стройная, в расшитом узорами кожаном халате. Она бросилась к нему, обняла, прижалась щекой, прошептала в ухо:

— Чухх… чухх!

И Сиантоли сразу обмяк, опустился на край кана. Всё вспомнилось: они так играли с маленькой Чикчиги. Он был волом, бодался, а она усмиряла его, как это делают взрослые погонщики быков: «Чух! Чух!» — и похлопывала прутиком, вроде как погонщик длинной палкой, — «Чух-чух!» И теперь она сидела рядом, гладила его по спине и шептала в ухо: «Чух… чухх…» И ему, как усталому волу, стало спокойно и грустно, тело налилось тяжестью и не хотелось шевелиться.

Прибежал отставший с вьючными лошадьми Гончар, вошёл растерянно, не зная, можно ли вмешиваться в чужие семейные дела.

— Подожди там, Гончар, я скоро, — сказал Сиантоли и поднялся. Жены и раба в доме уже не было. Он обернулся в дочери.

— Ты красивая.

Чикчиги снова прижалась к нему, прошептала:

— Мать думала, ты умер. Она… она так любила моего отца… она не виновата, что его убили. Прости её… и его. Ты уже не исправишь. Чух, чухх, — прошептала чуть слышно, — чухх…

Сиантоли мягко отстранил дочь и вышел на яркий свет. Верный Гончар стоял, держа лошадей. Сиантоли вскинулся в седло и тронул лошадь.

— Поехали.

Они миновали всё село, разбросанное по склону, свернули вдоль замёрзшего ручья вправо и сквозь дубовый лес, шелестящий на ветру коричневыми кожаными листьями, проехали к усадьбе отца.

Дорога была хорошо вымощена плоскими камнями. «Отец старается, хозяйствует. У него всегда порядок», — отметил Сиантоли сквозь туман в голове. Мысли шевелились с трудом, как после удара кистенём по шлему.

Справа за плотным забором ковырялись в замёрзшей грязи свиньи, чуть дальше навес и загородка для коров. Рабыня-скотница поклонилась приезжим. Её Сиантоли не знал, как и тех, что обновляли забор у конюшни. Под навесом стояли плуги с железными лемехами, висели в порядке мотыги, лопаты и прочий земледельческий инструмент. Под другим навесом крепкая молодая служанка молола на ручной мельнице зерно. Дальше, за хозяйственными постройками виднелись распаханные с осени огороды и небольшие поля. «Богатеет отец!»

— Смотри, командир, там горшки! — воскликнул Гончар, будто увидал драгоценности.

Под навесами на стеллажах стояла готовая к продаже посуда разных сортов от маленьких кружек до огромных чанов для вина и прочих продуктов. За навесами была собственно мастерская — большое утеплённое помещение, где трудились мастера глиняных дел. Из приоткрытых дверей шёл пар. А вдоль ручья в склоне глинистого берега были устроены печи для обжига.

— Да, у отца гончарная мастерская. Я же тебе говорил.

— Можно я посмотрю?

— Смотри, конечно, нам спешить некуда. Насмотришься, в дом приходи, с отцом познакомлю.

Наконец, за мастерскими открылся широкий двор с большим недавно построенным домом посредине. Дом был основательный, это Сиантоли оценил сразу и в очередной раз похвалил отца и поблагодарил духов Рода. Сами размеры отцова жилища вызывали уважение. «Шагов двенадцать длиной и не меньше восьми шириной!» — оценил на глаз Сиантоли. Стены качественно обмазаны глиной, выровнены и покрашены глиняным раствором. Двускатная крыша широко нависает от стен, покрыта толстыми, плотно сплетёнными тростниковыми матами, а поверх них ещё и сшитыми листами берёзовой коры. За домом возвышается растянутая верёвками труба из пустого дерева, из неё колышется прозрачный дым. И этот запах ольхового дыма — дыма родного очага вернул Сиантоли к действительности.

Взлаяла собака. Женщина поспешно скрылась в доме, завидев гостя. Сиантоли спешился, накинул узду на коновязь, подошёл к «Хозяину двора» — деревянному идолу справа от входа, поклонился, помазал рот лепёшкой, приготовленной заранее, ещё при въезде в село. Готовил для «Хозяина» своего двора…

Распахнулась дверь, вышел сияющий от счастья отец, обнял сына.

— Радость в мой дом, спасибо духам! Сын вернулся!

— И я рад тебя видеть здоровым, отец! — Сиантоли отстранился, рассмотрел предка. Лоб аккуратно выбрит, серебристые волосы заплетены в тугую косу, ожог в полголовы за правым ухом аккуратно прикрыт волосами, в ушах золотые серьги в виде маленьких дятлов — символ рода. Морщины вокруг рта, морщины лучиками из уголков глаз, морщины на лбу. А глаза сияют как у молодого! На прочном торсе с небольшой выпуклостью живота — богатый шёлковый халат на тёплой подкладке. — Ай, отец, красавец! Настоящий сунский богач!

— Это твой друг Дзэвэ подарил ещё год назад. Он большой начальник теперь, сам ко мне приехал, подарки привёз, рассказал про тебя. Сказал, что ты в Тангуте выполнял боевое задание и пропал.

— Всё верно, отец, так и случилось.

— Мы твои вещи не сжигали, думали, может, вернёшься. Вот, дождались!

— Не все дождались…

— Ты дома был? Да?

— Да.

— Что ты с ней сделал?..

— Ничего. Пока… Дочку, Чикчиги жалко. Всё равно убью. Обоих. И того, из крайнего двора, тоже надо бы.

— Остынь, сын. Не надо никого убивать. Старые законы 48 48 У чжурчжэней женщину, изменившую мужу, убивали. Убивали и человека, сообщившего об измене. уже не законы, никто их давно не выполняет. Что толку, если убьёшь, тебе легче будет? Она думала, ты погиб. Столько хороших мужчин из нашего села пропало — война ведь.