Мария Бушуева - Рудник. Сибирские хроники

За своих одноклассниц я обычно писала сочинения, а они мне в ответ делали уроки по рукоделию: вышивали да плели кружева. Все эти дамские занятия на меня нагоняли скуку. Вот читать русских классиков или книги по истории я любила. И однажды, восхитившись талантом Цицерона, даже выучила наизусть одну его речь, которую и продекламировала на уроке истории, восхитив преподавателя. Он пришел к нам недавно – и я тут же стала его любимой ученицей. И – перестала учить уроки.

Полистав скучный учебник, просто отбросила его за свою кровать и о нем забыла. Тем более что на уроках историк смотрел на меня всегда с восхищением и домашних заданий не спрашивал, видимо, решив: если такую длинную речь Цицерона ученица знает наизусть, то уж краткие сведения из учебника и подавно. В классном журнале против моей фамилии стоял длинный ряд записей «весьма удовлетворительно», что в переводе на сегодняшнюю шкалу оценок означало «отлично», «отлично», «отлично»…

Настало лето, приближались экзамены. Девочки-одноклассницы сдали за меня все задания по рукоделию, я за них все сочинения. Пришла пора экзамена по истории. Светило солнышко, стояла чудная погода, и я, убегая на берег реки, ложилась на зеленую траву и мечтала о театре, о роли Клеопатры или Джульетты. Мне хотелось стать актрисой. Когда родители ставили сами пьесы и распределяли роли, все романтические героини доставались моей старшей сестре – нежной блондинке, а мне – крупноголовой и носатой – только роли свах да старух…

По Енисею плыл пароход. Он гудел так призывно, что хотелось тут же вскочить, перепрыгнуть через сизые волны, взбежать на палубу и, оказавшись среди пассажиров, уплыть с ними далеко-далеко. И, конечно, я представляла, что у капитана красивые черные усы, синие глаза, ослепительная улыбка – и он влюбится в меня…

Однажды, года через два после тех событий, о которых рассказываю, мы и в самом деле плыли на пароходе по Енисею с подругой, пятнадцатилетней пышнотелой девушкой Еленой Лизогуб. В Сибирь были сосланы очень многие представители славных русских, польских и украинских фамилий – предок Лизогуб, украинский казачий полковник, был среди них.

И вот, когда мы стояли и смотрели с палубы на суровые енисейские волны, подошла к нам старая цыганка.

– Погадаю вам, барышни, – сказала она, – ты, – она глянула быстрым цепким взглядом на меня, – считаешь себя несчастной, а ведь проживешь долго-долго… А вот тебя, золотая моя, – обратилась она к Лизогуб, – ждут большие перемены: покинешь ты свой дом, потеряешь всю родню, но жить будешь богато.

Что ж, права была цыганка: мне уже девятый десяток, а Лизогуб за несколько месяцев до революции вышла замуж за очень обеспеченного датчанина, уехала с ним – и железный занавес надолго перекрыл все ее связи с родственниками…

А учебник по истории я так тогда и не прочитала…

Дни шли, солнышко светило. На экзамен идти мучительно не хотелось. Год назад я увильнула от всех экзаменов, нарисовав на теле синяки химическим карандашом. Старичок-доктор был почти слеп и глуховат, испугавшись, он отправил меня на неделю в лазарет, и мне выставили «весьма удовлетворительно» по всем предметам без всяких проверок. Но в этом году старичка сменил молодой врач – и с синяками номер бы не прошел.

В ночь перед экзаменом я стала испытывать неприятную тревогу: жалко мне было разочаровать сильно верящего в меня преподавателя. Поразмыслив, я дотянулась рукой до обросшей пылью книги – и вытащила ее из-под кровати. Пыль, точно застывшая черная пена, свисала с обложки. Я вздохнула и закинула учебник обратно.

На экзамене присутствовал не только учитель истории, но и комиссия, состоявшая из нашей директрисы и двух важных чиновников. Едва я вышла к столу и вытянула из разбросанного ряда свой билет, как историк гордо сказал: «Это моя лучшая ученица!»

Увы, лучшая ученица не знала ничего! И, когда ее вызвали отвечать, залилась горькими слезами.

– Что? Что с вами?! – разволновалась комиссия, и даже в казенных лицах чиновников появилось что-то человеческое.

– Не… не учила… – всхлипывая, призналась я. – Солнышко светило…

– Господа! – выкрикнул историк, лицо которого стало таким несчастным, что слезы у меня полились еще сильнее, – я настаиваю все равно на высшей оценке… Это моя лучшая ученица! Ее надо простить!

Поставили мне «весьма удовлетворительно». А на следующий год к нам пришел другой преподаватель истории – тот уволился.

Так и осталось в памяти: зеленый берег реки, несчастное лицо учителя – и хлопья черной пыли на учебнике истории.

…А священником мой дядя Володя стал совершенно внезапно. Изменил первой жене с девушкой-горничной, та забеременела и на чердаке дома повесилась. Дядю Володю это так потрясло, что он сразу отказался от сексуальной жизни и стал жить с женой как с сестрой. А до этого, кстати, даже мне, племяннице, давал читать Августа Фореля «Половой вопрос»… Думаю, если бы не революция, дядя Володя принял бы монашеский постриг и стал архиереем – склонен он был к быстрой и очень успешной карьере: умный человек, прекрасный оратор и ко всему прочему – гипнотизер. Он унаследовал от своей матери, моей бабушки Александры Львовны, экстрасенсорные способности: в округе слыла она ясновидящей. А дядя Володя, будучи благочинным и миссионером, излечивал больных, возвращал способность ходить и даже зрение, легко снимал (и себе в том числе) зубную боль. И по-прежнему продолжал писать для газет и заниматься издательской деятельностью – издавал православную газету и так называемые листки: он был сильнейшим противником пьянства и в этих листках и брошюрках объяснял весь вред винопития и последствия для организма хронического употребления алкоголя. Наружность дяди Володи была нестандартная: очень высокий рост, яркие зеленые глаза, черные волосы и слегка выраженная азиатскость.

Женат он был дважды, и оба раза на бестужевках, но детей у него ни в первом, ни во втором браке не было. Бестужевками называли выпускниц Санкт-Петербургских высших женских курсов – их первым ректором был Бестужев-Рюмин, потому и курсы стали Бестужевскими. Это было тогда главное учебное заведение в России, дававшее университетское образование именно девушкам.

Трагический повод, который привел дядю Володю в духовенство, – гибель девушки-горничной – повторял историю его отца: ведь тихий мальчик кухарки, говорила мне бабушка, был незаконным сыном нашего деда…

Священническая карьера дяди Володи кончилась так же внезапно, как началась: он приветствовал революцию, увидев в ней обновление и очищение от рутины, косности и застоя. И стал публиковать в православных газетах статьи, за которые его лишили сана и, скорее всего, отправили бы потом как революционера на рудники, но ему повезло: пока он ждал приговора, власть в который раз поменялась, он был освобожден и тут же уехал в Омск, где стал главным редактором газеты. Вскоре его вызвали в Москву, он какое-то время работал в какой-то московской газете, а затем был назначен главным в отдел классики Главлита. Но тут начались московские «чистки»…