Михаил Соловьев - У Дона Великого

Старый Мусук молча вынес все пытки и, когда последняя стрела вонзилась ему в грудь, дернулся и, мелко вздрагивая, повис на ремнях.

Тела казненных были привязаны к хвостам лошадей и разбросаны по степи. Никто не смел предать их погребению. Над ними висело проклятие бога войны Сульдэ.

Мамай возвращался в столицу довольный. Воинам посулили большую добычу от похода на Русь. Но и урок им преподан жестокий. Каждый запомнит его крепко, и весть о казни трусов дойдет до самых дальних стойбищ. Это устрашит многих, и они двинутся в поход…

Войск у него было уже немало. Примчались тумены степняков с Байкала и Керулена, из Крыма и Причерноморья, с волжских и заволжских степей. В этих краях оседлых было мало, а кочевые джигиты, почуяв добычу, явились по первому же зову. Пришло много и наемников, жадных до наживы. Это радовало Мамая. Степь велика, и к нему придет еще немало туменов.

Но Мамай имел большой опыт и хорошо понимал: все эти люди — бесшабашно-храбрые, но беспокойные и буйные ватаги, своевольные в желаниях. Их надо было подчинить своей воле, влить в них боевую стойкость, сковать воедино жестокой дисциплиной, беспрекословным подчинением военачальникам. Без этого будет лишь большая, многотысячная вооруженная толпа, своенравная и даже опасная. Чего таить: при ханских междоусобицах дух покорности и повиновения сильно пошатнулся у золотоордынских воинов. Его надобно укрепить. Мамай уже приказал военачальникам строго соблюдать обычай, введенный еще при Чингисхане: ежели в бою струсит или изменит один воин, казнить весь десяток, а побежит перед врагом один десяток — предавать казни всю сотню вместе с джагуном. Сила войск — в жестокости военачальников, в слепой покорности воинов…

По пути Мамай заехал в особое стойбище: там в военных играх и учебных сражениях подготавливались будущие предводители войск — десятники, сотники, тысячники и темники. Необходимо было заменить многих военачальников, погибших в вожской битве.

има накануне 1380 года выдалась многоснежная, с метелями. До самого рождества не было дня, чтобы злющая, как ведьма, вьюга не рыскала с помелом по улицам, не плющила мокрый липкий снег о заборы. Только после праздников ветер стих, но два дня шел густой отвесный снег, пока не установилась наконец сухая морозная погода. Московский белокаменный Кремль, оседлавший огромный холм, зажатый между Москвой-рекой и Неглинной, притих в прекрасном величавом оцепенении.

Крыши зданий, пологие скаты башен Кремля, деревянные настилы его широких стен, оконные и дверные карнизы-козырьки, даже деревья и частоколы изгородей — все накинуло на себя пушистые снежные чепчики. И только маковки куполов соборов и церквей, воткнувших кресты в облака, да грузно присевший у Фроловских кремлевских ворот златоверхий великокняжеский терем рождали радужно-изумрудные искры в лучах яркого зимнего солнца.

На торге тесно прижались друг к другу высокие с подклетями островерхо-бревенчатые жилые лавчонки ремесленников и торговцев с кое-где разбросанными между ними небольшими деревянными церквушками. Дальше, по Москве-реке и Яузе, густо уселись рубленые дома посада и пузатые, приземистые избы сел боярина Свиблова, расположенных в Загородье. К северу от Кремля раскинулись припорошенные снегом хибарки Кучкова поля, а за рекой Неглинной широко разбежались боярские усадьбы. В Заречье, за Москвой-рекой, куда шла дорога по топкому Балчугу, на Великом лугу примостилось сельцо Хвостовское, а за ним, на одном из семи холмов московских, сиял позолоченными крестами недавно построенный из белого камня Симонов монастырь. Прижимаясь к берегам многочисленных рек и речушек Московского княжества, гуртовались населенные простым людом деревни и села, где наряду с ордынской тяготой часто гуляла по спинам смердов княжеская и боярская плеть, но где никогда не умирало у русских людей гордое чувство любви к родной земле. Городом, который все больше и больше умножал и, как сухой песок, впитывал в себя эту любовь, была Москва.

Вести из Орды ползли на Русь недобрые. Как змеи, они ядовито шипели на рынках, за высокими частоколами боярских дворов, в ремесленных слободах городов, в курных деревенских избах. Их приносили купцы из Сурожа и Кафы, боярские люди, побывавшие на рынках Сарай-Берке, калики перехожие, забредавшие в русские поселения из южных степей. Говорили: «Мамай потому в это лето не ходил в набеги на Русь, что собирает силушку невиданную, какой не было с тех пор, как стоит белый свет. Вся степь поднимается супротив Руси, а князь Дмитрий все сидит в Москве, не хочет гордостью поступиться, не едет к хану на поклон с богатыми дарами. Князья Невский да Калита были почище нынешнего, а с Ордой свару оружием не заводили и в Сарае подолгу сиживали да грозу от Руси-матушки отводили. Мамалыга [21] Так называли в простонародье Мамая. грозится истребить под корень весь род русский, а князь помахал мечом на Воже, озлил басурман, а ныне и в ус не дует… Ежели и дальше ждать, то сей князь погубит землю русскую…»

Уже иным странникам беглым языки вырвали на площади перед Кремлем, уже вывели из вотчин и посадили в яму двух злобствующих бояр и одного купца-сурожанина. Всех этих ябедников с большим пристрастием допрашивал в пыточной кремлевской башне ближний боярин Бренк. Но шепотные слухи все сочились и сочились даже в самой Москве.

Приезжали в Москву как бы проведать великих князя и княгиню удельные и подручные молодшие князья. Пытливо, с тревогой выспрашивали, какие вести из Орды. В их глазах князь Дмитрий видел страх и смятение. Они с надеждой слушали то, что говорил им великий князь. Он успокаивал их, призывал верить в соединенную силу русских людей, но грозной опасности не скрывал и просил всемерно готовиться, обучать ратников, ковать оружие. Князья уезжали ободренные, воспрянувшие духом, а Дмитрий Иванович с каждым днем все больше ощущал на своих плечах тяжелую ношу забот и меру ответственности за судьбу Руси. Он чутко улавливал подлинные, глубоко сокровенные мысли русских людей и твердо шел своей дорогой, ломая, как цепкий кустарник, неповоротливость, косность, неумение, а то и прямое нежелание отдельных князей и бояр следовать его воле. Главное же надо было изгнать из них безотчетный страх перед ордынской мощью. Как и его ближайшие соратники, князь всю осень и зиму то верхом, то в санях, исхудавший и строгий, ездил по княжествам и вотчинам, проверяя и подталкивая подготовку к великой обороне. По утрам из Кремля уносились стремительные гонцы по дорогам на Владимир и Ростов, Ярославль и Волоколамск, Можайск и Великий Устюг. По санному следу потянулись к Москве обозы с зерном, мукой и другим продовольствием, гнали скот в подмосковные княжеские загоны. Везли также кожи, готовую, разных размеров обувь, конскую сбрую, из местных кузниц оружие: рогатины, топоры, копья, щиты, луки и стрелы. В самой Москве под наблюдением вездесущего боярина Бренка день и ночь пыхтели кузнечные мехи в Зарядье и за рекой Неглинкой: здесь выделывались оружие и доспехи высокого качества — харалужные мечи, булатные кинжалы, железные шлемы, кольчуги, панцири, латы. Тут же русскими мастерами впервые создавалось по иноземным образцам огнестрельное оружие — пищали, пушки, «тюфяки». Сюда любил заходить великий князь — полюбоваться диковинной новинкой.