Михаил Соловьев - У Дона Великого

— Великий мурза, — произнес Ахмат с легким поклоном, — наш обоз захватили русы. Я вот силой прорвался из кольца и встретил твоих нукеров.

Бегич вскочил, будто снизу ему в тело вонзилась невидимая игла. Потерять обоз означало для кочевника потерять почти все. В обозе было не только продовольствие, запасные лошади, скот, оружие и другое боевое снаряжение. Там находились две самые молодые из пяти жен Бегича, роскошный шелковый шатер, ковры, золотая утварь и другие немалые ценности. Мурза Бегич блюл свою родовитость и в походах ни в чем себе не отказывал, как и подобало знатному и богатому сановнику.

В первую минуту он не мог вымолвить ни слова.

— Захватили?! — прошипел он наконец и впился взглядом в Ахмата, словно тот являлся источником всех бед злосчастного сегодняшнего дня. — А обозная стража?

— Кто жив остался, вот со мной…

Снова наступило молчание.

— Проклятые мангусы! [9] М а н г у с ы — сказочные кровожадные чудовища в монгольских сказаниях. — процедил сквозь зубы Бегич по адресу русских.

Он оглядел своих понурившихся нукеров, подумал, как их ободрить.

— Переждем тут день-два, — сказал он твердо. — Московские рати уйдут к себе, а богатые села и боярские усадьбы русов тут рядом. У нас будет новый обоз. Огнем и оружием мы все добудем. И пленников уведем побольше.

Свита нукеров одобрительно всколыхнулась. Но Ахмат вдруг выступил на шаг вперед.

— Великий мурза, у русов большая сила. Зачем до завтра тут таиться нам? Нас мало, уходить надо. Ночью далеко в степь ускакать можно.

Челибей резко подался вперед.

— Поганый трус! Отдал русам обоз, а теперь вороном каркаешь! Забыл, собака, кто в твоей жизни и смерти волен?

Ахмат отступил на шаг, губы его дрогнули.

— Слова твои, вонючий верблюд, кровью пахнут, — негромко сказал он и положил руку на саблю. — Жечь поселян, грабить их добро… В том ли доблесть ордынская? Или мы уж шакалы, а не воины? Или нету у нас в степях своего скота, коней своих и хлеба?

Челибей рванулся к Ахмату, наполовину вынув саблю из ножен, свита угрожающе сгрудилась вокруг Ахмата. Но мурза поднял руку. Сузив глаза, он некоторое время смотрел на Ахмата, решая, как ему поступить.

— В чем доблесть ордынская, наш могущественный повелитель мне поручил знать, — властно произнес Бегич. — Иди, ты мне не нужен пока, да прикуси язык накрепко!

Бросив на Челибея взгляд, полный презрения и ненависти, Ахмат молча удалился.

— Трусов смертью прощать надо, — зло пробормотал Челибей, опуская саблю в ножны.

— Успеем. — И щелки глаз Бегича стали еще уже. — В чужой земле каждый воин дорог…

Конечно, за свои дерзкие речи Ахмат заслуживал немедленной смерти: мурза всегда держал в беспрекословном повиновении свои войска самой жестокой строгостью. Но сейчас вмешался Челибей. Бегич терпеть не мог, что этот тургауд, вышедший из навоза, всегда стремился как бы подсказать ему, знатному мурзе и военачальнику, как поступить в том или другом деле. Но мурза держал себя в руках и подавлял желание осадить этого зазнавшегося охранника. И все потому, что Челибей был не простым воином, а любимым и приближенным тургаудом самого Мамая. Посылая его в поход вместе с мурзой, Мамай мягко и вкрадчиво говорил Бегичу: «Ты знаешь, мурза, как я дорожу тобой и люблю тебя. Твоя жизнь — драгоценнейший алмаз среди всех знатных нашей Орды. Мой тургауд Челибей всегда будет тебе в походе верной и надежной охраной. При беде какой он голову за тебя сложит».

Но Бегич хорошо знал: Мамай, как всегда, лгал и лицемерил. Челибей — это прежде всего глаза и уши Мамая в этом походе. Мурза был уверен, что Челибею дан тайный приказ: если он, Бегич, нарушит в чем-либо волю Мамая, Челибей должен немедленно расправиться с ним. О, такое уже не раз случалось с ордынскими военачальниками!

Укладываясь на ночь под кустом орешника на широкую, двойного настила кошму, Бегич долго не мог уснуть. В голове, словно острый кол, неотвязчиво стояло одно: как же случилось, что он, искусный военачальник Золотой Орды, за плечами которого было столько славных побед, вдруг оказался побитым на Воже? И как побитым! Все его тумены [10] Т у м е н, или т ь м а, — соединение в ордынских войсках. Военачальник тумена назывался темником. погибли. А он так рвался в этот поход, предвкушая легкую победу и захват огромной добычи в богатой полоненной, поверженной Москве! В чем же был его промах? Видно, шайтан замутил его разум.

— Да какой там шайтан! — вдруг в бешенстве оборвал самого себя Бегич. — Мамай, Мамай всему причина!

От этой мысли Бегич вскочил с кошмы и забегал около нее взад-вперед.

— Он дал мне самые плохие тумены, послал воинов-трусов! Вонючий помет, а не воины! Они, как зайцы, убегали от русов. Он опозорил меня, погубил мою честь и славу. Проклятый темник! — злобствовал в исступлении Бегич. — В ханы пробирается, всех знатных батыров под корень рубит!..

Мурза спохватился и бросил косой взгляд на спавшего неподалеку Челибея. Он уселся на кошму, продолжая про себя бормотать ругательства, и только под утро забылся тяжелым, беспокойным сном.

Отец Алены ушел в поле рано, чуть свет, а она задержалась дома, чтобы подоить корову и отогнать ее к пастуху в череду. С дойкой Алена справилась быстро и, привязав буренку у ворот, отправилась в избу. Она опустила подойник на лавку у двери, чтобы молоко, перед тем, как вынести его в погреб, немного отстоялось, и начала собираться в поле. И тут ее настигло непреодолимое желание еще разок примерить Еремин подарок. Она знала, что надо спешить, в поле много работы, в разгаре косовица хлебов и ее ждет там отец. Но ведь он не ведал, какая у Алены появилась обнова. Диво, а не обнова!

Алена сбегала за водой и налила ее в корыто. Затем с самого дна оставшейся еще от матери большой скрыни достала платок, сшитый ею из чудесной шелковой ткани с радужными красками, покрыла им голову и заглянула в корыто. Зеркало воды тотчас же отобразило красавицу, каких и свет не видывал.

Ох уж эти девушки! Была ли хоть одна из них на земле, которая не хотела стать красавицей?! Вон у птиц совсем по-другому: там, наоборот, мужская половина наряжается в красивые пестрые перья, чтобы привлечь приглянувшуюся подругу. А у людей все иначе. Пойди мужик угонись за девичьими нарядами! Так уж, видно, повелось с тех пор, как на свете появились люди.

В это утро мухи свою раннюю трапезу начали с парного молока. Они дружно облепили краешек подойника, суетились, толкались, проворно прочищали лапками хоботки и снова окунали их в теплое молоко. Сегодня им можно было не торопиться, Алене было не до них.

Заглядывая в отстоявшуюся в корыте воду, она примеряла платок на разные лады. Правда, платок был сшит из трех кусков, но это не смущало Алену. Ее полные щеки, чуть вздернутый нос, пухлогубый рот и большие, с лиловым отблеском, юркие, как у мальчишки, глаза с тонкими черточками бровей мелькали в воде и так, и этак. Иногда она нечаянно толкала ногой корыто, и тогда изображение в воде вдруг ломалось, нос становился большой вытянутой грушей, а рот таким огромным и круглым, что им можно было проглотить тыкву. Алена звонко, заливисто смеялась, передразнивала водяное чудище, вприпрыжку бегая вокруг корыта.