Борис Павленок - Преданный и проданный

— Кнут? — с готовностью предположил он и, вроде бы поправляя обшлаг рукава, сунул в карман полицмейстера сотню.

— Кнут не ангел, души не вынет.

Сутерленд схватил жену за плечо:

— Минни, тысячу рублей... Казнь?

— Ежели бы... Вели вынести водки. — Голос Рылеева охрип.

Из-за спины Сутерленда высунулась долговязая фрау, имея наготове заказ полицмейстера.

Он выпил, махом опрокинув в рот, и, давясь, задыхаясь, проговорил:

— Велено сделать из вас чучелу.

— Вы с ума сошли! — Купюры скользнули в карман Рылеева, Сутерленд изумлённо раскрыл рот и, уже почти не таясь, приказал: — Ещё тысячу...

— И сто не поможет, — отмахнулся Рылеев, косясь меж тем на карман, куда проследовала очередная тысяча. — Я позволил себе не дабы возразить, но лишь удостовериться, и то навлёк гнев непомерный... Пятнадцать минут на сборы и прощание... — Минни сунула в карман шинели кисет — явно золотые монеты. — Ладно, пришлю за вами завтра в этот же час. Но уж будьте любезны...

Выйдя на крыльцо, Рылеев снял папаху и вытер лоб, потом тщательно протёр платком изнутри. Плюхнулся в санки, крикнул:

— Пшёл... домой!

В вестибюле трясущийся Сутерленд оседал в руках Минни и долговязой фрау. Его колотило так, что подмётки стучали по дубовому полу. Собравшись с силами, проговорил:

— Одеть... санки... к Потёмкину... Минни, сто тысяч... — Пока натягивали пальто, он бормотал: — Сто... тысяча, тысяча... десять тысяч... сто тысяч... Сколько стоит жизнь? Собачья жизнь банкира...

Екатерина в бешенстве, так что развевались полы халата, металась по спальне, а Потёмкин, ещё не одетый, в одной сорочке, попивал кофе и оглушительно хохотал.

— Идиоты, майи гот, какие идиоты! Чему ты смеёшься?

— Радуюсь, свет мой, как сильна власть твоя, — любой приказ исполняется.

— Я этого старого осла Рылеева в Якутск загоню — то приказ о пожарах, то Сутерленд... На что болван в столичном округе? И это главный полицмейстер России!

— Не горячись, мама... При Пугаче Москва ульем гудела, а уж какой умный губернатор был — сам Салтыков. А в Петербурге — тишь да гладь, потому как у Рылеева не зашалишь. Скажи спасибо, что он цены на базаре опять прижал, — не миновать бы нового бунта.

— И так хватает... Не улеглось после Пугача, самозванка из Европы к престолу руки тянет. Запорожцам Разумовский неугоден, выборного гетмана требуют, возвысил ты их. При дворе Панин с Павлушей моим конституции выдумывают, власти сыночку захотелось. И опять ты решил уехать, — она с обидой посмотрела на Потёмкина, будто он во всём виноват.

Потёмкин притянул её, усадил на колено, приласкал.

— Успокойся, мама, тебе волнение вредно сейчас. Твою беду по волосу разведу. Прикажи имать самозванку и в Петербург доставить, а тут своя рука владыка.

Она отклонилась, неприязненно спросила:

— И что — опять дыба, плаха? Мне и так, что ни ночь, либо Петруша, либо Иванушка видятся... И этот, Пугач, повадился, да Мирович... Боже, неужто нет власти без казней?

— Зачем казнь? — Потёмкин снова привлёк Екатерину к себе. — Мы бы самозванку Богу послужить отправили. В Тобольск, скажем. Что касаемо Сечи — летом, как уйдут казачки в разбой, гнездо их порушу без единого выстрела, а к зиме всех согласных в регулярство поверстаю, кого в армию, кого на флот. Старшин полковниками сделаю. Что ещё? Павлуша? Его за границу надоть на год-два, авось дурь выветрит. А Панин — он без Павлуши, как бородавка, отойдёт, да и здоровьем, сказывают, плох.

— Мудрый. — Екатерина прошлась ладошкой по волосам Потёмкина. — Все беды развёл. Подумать, вроде и прав ты, светлая головушка моя. — Екатерина поцеловала мужа и жалобно попросила: — И всё ж не уезжай, вот рожу сыночка, тогда...

— Не могу ждать, мама. Пока зима, надо лес корабельный к Дону и Днепру вывозить, по весне флот скорым маршем строить учнём.

— Для корабля, долговечнее чтоб, до пяти лет дубы выдерживали.

— Мне сейчас не долговечные нужны, на одну кампанию, абы спалить турецкий флот до последней фелуки и очистить Чёрное море. Русским должно стать оно, и точка. Долговечных настроим опосля. Да и те из Срединного моря придут.

— И тут ты прав. — Екатерина рассерженно стукнула кулачком по своей ладони. — Но мне-то как среди идиотов этих одной прожить... Боюсь я, Гришенька, боюсь. Особенно как ночь подступает и являются призраки эти... Петруша тиран был, страх вспомнить, а придёт со скрипочкой, тихонький, маленький, жалкий...

— Возвёл бы тебя этот «жалкий», — передразнил Потёмкин, — на плаху без секундной задержки...

— Всё знаю, а сердце томит.

— Хватит об этом, — оборвал Потёмкин и встал. — Надо о деле ещё. Дозволь указом объявить, что все беглые, кои в Тавриде осели, розыску и возврату не подлежат.

Екатерину будто мгновенно подменили, встрепенулась, куда и страх подевался.

— Нет, об этом не проси! Власть моя крепка помещичьей поддержкой, стоит обидеть их — трёх дён на троне не останусь. Не проси!

Настал черёд Потёмкину выказать характер.

— Что ж, возьму на свой ответ. Через год у меня будет сто пятьдесят тыщ войска, через два — триста. Тогда и поговорим с господами помещиками. Пусть обижаются, но без Тавриды России сильной не быть!

— Гриш, не уезжай. — Она снова приласкалась.

— Не проси, мать, не моя воля. — Он протянул руку к камзолу.

— С места в карьер... и нарысью... марш-марш! — гулкий голос взлетел под крышу манежа, и всадник, вздыбивший лошадь, сорвался с места, но что-то его не удовлетворило, и он занял исходное положение. — С места в карьер и нарысью марш-марш! — скомандовал снова сам себе и дал ход коню.

На этот раз манёвр удался, всадник, обойдя манеж, вернулся к старту. Здесь его ждал Потёмкин. Всадник пулей слетел с седла, подбежал к барьеру, ведя кобылицу в поводу.

— Здравия желаю, ваша светлость. — При внешней лихости и подвижности в словах он был нетороплив.

— Здравствуй, Мамонов. Манёвр для атаки отрабатываешь?

— Как учили. Готовлюсь к отъезду.

Потёмкин облокотился о барьер, помолчал, глядя в сторону.

— Тебе, Александр Матвеевич, придётся погодить... Оставляю тут.

— Чем провинился? — В голосе молодого конногвардейца была неподдельная обида.

— Ты кобылку освободи, пускай побегает, и ступай ко мне, — ушёл от прямого ответа Потёмкин. — Ишь, нетерпеливая... Огонь!

— Молонья!

Мамонов перемахнул барьер.

— Присядем, дружок. — Потёмкин положил руку на плечо Мамонова, и стало видно, что они одного роста, хотя рядом с отяжелевшим Потёмкиным Мамонов казался юношески лёгким. — Тебе сколь годов?

— Двадцать восьмой. — Не привыкший к княжьей близости, Мамонов покосился на руку, сжимавшую плечо, перевёл взгляд на лицо.

— Самый генеральский возраст, — пробормотал Потёмкин, всё так же глядя в никуда. Наконец, вздохнув, решился: — Я представлю тебя, Сашка, императрице ввечеру, поужинаем вместе.