Борис Павленок - Преданный и проданный

— Не он ли прислал пакость какую сотворить?

— Нет, горлица моя, по своей воле. — Ещё поцелуй.

Екатерина несильно шлёпнула Нарышкина лоскутом по лицу.

— Успокоишься ли, шут гороховый? Говори, с чем, явился, часу нету — позавтрему машкерад, а у меня ничего не готово.

— С шутами, горлица моя, ссориться опасно... Дай ещё локоток, иначе новинку не скажу, а новинка — ой, новинка.

— Ну, целуй уж, целуй, насильник. — Екатерина, смеясь, протянула обе руки.

Нарышкин испустил радостное «мяу-мяу» и принялся выцеловывать руки, приговаривая:

— Дай эту сперва. Канцлер Бестужев пал... Теперь эту. Взят под арест... Теперь снова ту. Обвинён в измене... Эту. Хотя вины неизвестны... Поберегись, нити тянутся к тебе.

В лице Екатерины не дрогнуло ничто, но руки она отдёрнула.

— Будет, будет, всю исслюнявил. А я-то думала, и верно, новости. — Екатерина приложила кокошник ко лбу: — Нравится?

— Парсуна писаная... Ох-ох, парсуна!.. Я побегу, пташечка, а то хватится изверг, что отвечу? — Дойдя до двери, обернулся: — Ты кокошник изнанкой представила, кисанька. Не умеешь притворяться.

Едва за Левой закрылась дверь, Екатерина отбросила шитьё, кинулась к платяному шкафу, вытащила несколько листков бумаги, припалила, бросила в камин. Молча переворачивала чернеющие листы, бумага горела долго и неохотно — была отменно плотной и влажной от осени. Отблески пламени играли на лице. Принюхавшись, кинулась открывать заслонку, распахнула окно. В дверь постучали. Екатерина схватила кокошник, приложила ко лбу, отвернулась к зеркалу.

— Войдите.

Вкатилась камер-фрау Шаргородская.

— Ваше сиятельство, здесь тоже дымом пахнет?

Екатерина принюхалась.

— Вы правы. Это с улицы, наверное, листву жгут... Мне идёт?

— О да.

На этот раз кокошник был показан лицевой стороной.

Застолье уже распалось. Кто-то дремал, облокотившись о стол или устроив лицо с возможным уютом в салатнице. Двое голштинцев в углу усиленно хлопали друг друга по плечу, выясняя важный и в те времена вопрос: ты меня уважаешь?

Были дремлющие в креслах. Один колотил себя по животу и при этом приговаривал: «Бум-буру-бум! Бум-буру-бум! Бам-бара-бам-бара-бам!» Немцы всегда были пристрастны к барабанному бою и были весьма искусны в нём.

Вальяжный и рыхлый барин в цивильном играл с белокурым и голубоглазым мальчиком в шахматы. Барин — воспитатель Павла, сына Екатерины и будто бы Петра, граф Никита Иванович Панин, вельможа и дипломат. Современники отзывались о нём как о чревоугоднике, бабнике, ленивом в делах и мыслях, сибаритствующем барине и ещё как о человеке, обладающем глубоким и масштабным умом. Павлуша, он же великий князь Павел Петрович, наследник трона во втором поколении, был мальчик тихий и милый, но в соответствии с ритуалом являлся ко двору в свои восемь лет в мундире, при шпаге, в орденской ленте и при знаке кавалера ордена Андрея Первозванного, награждали которым лиц императорской фамилии, другие награды шли августейшим отпрыскам по случаю именин, крупных событий в жизни государства и по иным поводам, случалось, и без поводов, а из капризов.

В данный момент его высочество, наследник наследника престола, сражались в шахматы со своим воспитателем, а папенька, то есть старшее императорское высочество и наследник престола, положив руки на плечи голштинцев и примкнувших к ним шталмейстера Льва Нарышкина и обер-гофмейстера, начальника Тайной канцелярии графа Андрея Шувалова, раскачиваясь, пели нечто громкое и ритмичное на немецком языке — в духе доброй немецкой привычки, означавшей единение всех дойче. К поющим подошёл лакей, предлагая вино. Ансамбль дружно потянул руки к бокалам.

— Айн, цвай, драй! — Пётр опрокинул рюмку в рот, остальные последовали его примеру. Пётр снова взял вино и обратился к лакею: — А ты, русски холопски юнош, хотел бы покушать такое вино?

Смущённый обращением великого князя, мальчишка-лакей залепетал:

— Я, ваше императорское высочество... Как то есть, не могу знать, ваше императорское высочество...

— Великий князь угощает, пробуй. — И Пётр выплеснул вино в лицо лакею, красные струи стекали по лбу, бровям, слепя глаза, расплывались кровавыми пятнами по белому пластрону. Лакей стоял, не шелохнувшись, Пётр захохотал: — Ещё попробовай?

Нарышкин инстинктивным движением перехватил руку великого князя:

— Герр Питер, Павлуша, наследник...

Мальчик, оторвав взгляд от шахматной доски, недоумённо смотрел на родителя. С пьяной непредсказуемостью Пётр сменил веселье на гнев:

— Ты, свинья, поднял руку на великого князя. Штелль гештандт! Смирно! Стоять!

Опомнившийся Нарышкин забормотал:

— Я, ваша светлость...

— Молчать! Граф Шувалов, бунт! Выпороть дерзнувшего поднять руку, тут же, сей момент!

Коллеги по вокальному ансамблю схватили Нарышкина и с хохотом поволокли на диван.

— Капрал! Шпицрутен!

Из-за двери, как чёртик из бутылки, выскочил капрал с пучком розог.

— Ваше императорское высочество. — Пётр обернулся на голос, перед ним стоял Панин, державший за руку Павлушу. — Сын хочет пожелать вам спокойной ночи, час поздний, нам пора идти. Вы позволите? — с поклоном спрашивает Панин — ишь, толст-то толст, а спина гибкая, как лозинка.

— Сын, говоришь? — Пётр с трудом приходил в себя после приступа гнева. Опустив на голову мальчика ладонь, неприязненно посмотрел на него. — До-ро-гой мой сын! Сто тысяч принёс! — Пётр хохочет. — Спокойная ночь желать, да? — Мальчик что-то лопочет, но из-за шума не разобрать. — Тихо! — гаркнул Пётр.

— Спокойной ночи, папенька, — нежным, почти девичьим голоском произнёс мальчик, — и пусть пребудет с вами благословение Божие.

— Карош мальтшик... А где твоя мама?

— В Петергофе, папенька.

— Нарышкин! — позвал Пётр. Экзекуторы освободили графа, и тот подбежал, оправляя мундир. — Великая княгиня была звана к ужину, почему не прибыла?

— Больна, герр Питер.

— Больна, всегда больна... Седлать коней!

Панин осторожно повёл мальчика меж раскиданных стульев, валяющихся бутылок, скомканных салфеток.

Пётр осадил жеребца у оранжереи, где жила Екатерина, подождал, пока подбежавший голштинец из сопровождения не подставит спину. — Пётр, будучи малорослым, не дотягивался со стремени до земли, ибо жеребец был под ним истинно царский — рослый, горячий.

На крыльце двое гвардейцев скрестили перед грудью Петра ружья.

— Опять вы, сволочь, опять спектакль!

— Не извольте гневаться, сударь, — спокойно отозвался один из стражей. — Мы не сволочь, а гвардия её императорского величества. Кто вы таков и что вам надо?

— Вы меня не знаете?.. Солдаты! Взять мерзавцев!

Часовой выстрелил над головой, и сразу же со всех сторон появились гвардейцы. На крыльце показался офицер, посветил фонарём.