Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

– Что хотите вы сказать?

– Разве вы забыли мое последнее слово, разве нам не остается месть?

– Ах!

Он с жадностью схватил это слово; в его взгляде блеснула молния, осветившая сиянием лицо искусительницы.

– Мы отомстим, не правда ли?

– Увы! – вздохнул он, тотчас же падая духом. – К чему все это послужит!.. Разве это может восстановить утраченные мечты?

– Нет, но это смутит радость вероломных, нужно, чтоб они столько же страдали, сколько они нас заставляют страдать… Удар за удар, зуб за зуб! Ведь гений прописал этот закон возмездия… Как! вы не содрогаетесь, как и я, при одной только мысли, что эти неверные вместе, наедине, находятся в страстном упоении пылкого удовольствия, что их измена прибавляет сладости их излияниям; и что они сами насмехаются над нами, среди своего опьянения!

– Ах! замолчите, сударыня, замолчите!.. – вскричал молодой человек, приведенный в исступление этими проклятиями, этим дьявольским заклинанием.

Он ещё не достаточно окреп, чтоб выдержать этот натиск. Им овладел сильнейший спазм, на щеках загорелся огонь, резко отделявшийся на его восковой бледности, он опрокинулся на спинку своего кресла, совсем запыхавшись и задыхаясь.

– Хорошо… хорошо! – бормотала маркиза. Одушевленная совершенно противоположным чувством, Урания Бовё, схватив флакон с уксусом, бросилась к нему, стараясь привести его в чувство и успокоить. Она обмакнула в кувшинчик с водой кончик своего собственного платка и провела им по его вискам.

Открыв глаза, он увидал кроткую сестру милосердия, нагнувшуюся над ним.

Удерживая её маленькую ручку, он поднес её к своим губам осторожным и нежным движением, ускользнувшим даже от маркизы, и губы его прошептали не произнося:

– Благодарю!

– Ах! – сказала маркиза, – вы нас испугали… Мы во зло употребили наше посещение… извините нас…

И, наклонившись к его уху, она прибавила:

– Вы ещё слишком слабы, но подумайте о том, что я вам говорила… Я вернусь!..

Он ничего ей не отвечал и поклонился ей на прощание с озабоченным видом. Урания поклонилась ему в свою очередь, обратив на него прелестный взор своих бархатных глаз, он ей слабо улыбнулся.

Визит этих двух женщин произвел на его ещё потрясенный мозг действие доброго и злого гения. Едва лишь они переступили за порог, как Мари-Ноэль, пожираемый любопытством, забыв даже их проводить, пришел к нему и заметил, что к нему снова возвращается его лихорадка.

Добрый служитель, проклиная свою любезность за то, что ввел двух особ, столь болтливых, уложил своего больного, завернул его в его одеяла и, видя его удобно и мягко лежащим, сказал:

– Ах! кстати, я давеча встретил старого плута, который утверждает, что имеет честь вас знать, брат мой Ален.

– Кто это? – спросил молодой человек, очевидно сильно страдавший.

– Какой-то нищий на костылях.

– Что ему надо?

– Он мне поручил передать вам, чтоб вы остерегались дамы с благовонием… Понимаете ли вы тут что-нибудь?

– Ты бы должен был мне это сказать час тому назад, – ответил Ален.

– Вот как… а для чего?

– Потому что… потому что, у меня, может быть, не было бы лихорадки в настоящее время.

– Тысячу чертей!.. – выругался бедный бретонец, ударяя себя по голове, – я ничего тут не понимаю… Ах! да, это опять начинается его болезнь… Надо бежать к врачу… О! женщины, никогда меня никто не уверит, чтоб они были годны на что-нибудь!..

И, проходя через кухню, он толкнул Манону, толстую, рыжую девку, которая однако же метнула ему выразительный взгляд.

Прихоти короля. – Целый дождь милостей. – Мраморный идол оживляется. – Бедный Ален!

Г-жа де Монтеспан говорила правду. Хотя, как фаворитка, она и была лишена милости, тем не менее она сохраняла при дворе свое официальное положение и звание обер-гофмейстерины королевского дома, – очень завидное место, которое должно было достаться после неё г-же Ментенон, но ею самой оно было приобретено после падения герцогини Суассон, ценою двухсот тысяч экю. Вследствие этого происходило ещё более страннее положение, так как девица де Фонтанж, не переставая принадлежать к числу фрейлин её высочества, имела постоянные сношения с обер-гофмейстериной.

Приключения, следовавшие ежеминутно, занимали двор, веселили закоулки, и теперь их можно найти в собраниях мемуаров и злословий, издававшихся тогда, подобно теперешним маленьким скандалезным журналам. Другая, менее закаленная чем маркиза, отказалась бы от этого положения; но не ей, интриганке уже по виду, по природе отважной, матери восьми детей, получивших княжеский титул, из которых семеро были узаконены королем, не ей было уступать. В её уме твердо укоренился план, и он должен был исполниться.

Ей необходимо было падение соперницы. Все средства, даже самые низкие, должны были ей к этому служить.

Впрочем, всё происходило, как следует, в самом лучшем свете. Она принужденно, не смотря на колкие объяснения и грозную переписку, являлась перед королем, как будто в их отношениях не было никакой перемены она также фамильярно входила в его кабинет, – только зоркие глаза придворных, замечали, что двери оставались тогда открытыми, так что из соседних комнат, если их не слышно было, то всегда можно было их видеть.

Она никогда не исполняла с такой точностью своих обязанностей, как теперь, даже до такой степени, что, пересматривая всегда туалет фрейлин перед их выходом в парадные гостиные, часто видали, как она собственными руками заканчивала туалет девицы Фонтанж. Правда, что не раз, вероятно, по простому случаю, наряды прелестной фрейлины оказывались надетыми без всякой грации и тем вредили её осанке. Особенно, много было толку об одном бале, который давался в честь её в Вилер-Коттере, где всё пошло вкривь и вкось.

Г-жа де Севинье сообщает нам о нём в одном из своих писем:

«Были маски, девица Фонтанж явилась великолепно одетой и украшена руками г-жи Монтеспан. Эта последняя танцевала очень хорошо, Фонтанж хотела протанцевать менуэт, он начался. Её ноги не передвигались так, как, вы знаете, они должны были бы двигаться, конец шел также плохо, и наконец она присела один раз.

Надо знать всю важность, которая заключалась в этих пустых, по-теперешнему, манерах, но при дворе великого короля, в том веке, они были вещами первой важности.

Эти слова: она присела только один раз, когда оное необходимо было сделать три раза, заключали в себе целую поэму.

Наконец, что достаточно было бы для другой получить репутацию неловкой, это – что она изорвала свое платье! Но это приключение, напротив, послужило случаем новой королевской милости: так добра была королева, а король совершенно пленён.