Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Накануне только она раздражительно спрашивала короля, зачем он присутствовал в опере Прозерпины , утверждая, что он, аплодируя сцене Меркурия с Церерой, хотел прибавить ещё новое оскорбление ко всем своим обидам; так как эти сцены служили, по её мнению, намеком на охлаждение короля к её особе.

Двор превратился, как видят, в одну бесконечную интригу и неосторожная фаворитка своим поведением и обращением находила, вероятно, удовольствие раздувать уже и без того большую ненависть к себе.

Она считала себя вечной и неуязвимой, – или скорее – она жила в мире, исполненном тщеславия и безумных мечтаний, бедная красавица без рассудка, без опытности, не имея никого, кто бы мог подать ей совет.

Да, нашлась одна особа, но сейчас увидят, был ли хорош совет, и была ли советница беспристрастна. В начале вновь загоревшейся страсти короля, г-жа Ментенон, выбранная г-жой Монтеспан в свои поверенные, благодаря тому, что умела искусно скрывать от неё свои личные планы, отвечала:

– Оставьте, оставьте это, маркиза, прихоть эта не долго продолжится и будет последней.

Для подтверждения своих слов она упомянула имена трех или четырех женщин, служивших прихотями Людовика XIV в предыдущие года; это были розы, едва сорванные, но тотчас же брошенные.

Но видя, какой ход принимали дела, принимая также во внимание лета короля и рассудив с свойственной уверенностью её взгляда, она решила, что дело становилось более опасным, так как мужчины от сорока до пятидесяти лет гораздо легче подпадают под влияние своих молоденьких любовниц.

Вследствие этого она осмелилась настраивать ту, которая угрожала разрушить все её самые дорогие мечты, пристроившись навеки близ короля. Она напрасно тратила на это и свое красноречие и свою дипломатию. Всё, чего она только добилась однажды, после двухчасовой проповеди, было следующее возражение, уже вовсе не такое уж глупое:

– Если вас послушать, сударыня, то можно подумать, что также легко расстаться с королем, как расстаться с своей рубашкой?

Вдова Скаррон, истощившая всё своё красноречие, была так смущена этим ответом, что в первый раз только не нашлась, что возразить.

Не все изменники. – Тонкое внимание. – Выздоровление и заблуждение любви. – Похищение кавалера.

Посещение маркизой Монтеспан выздоравливающего больного, живущего в гостинице Сент-Эстош, произвело прискорбное действие, которое мы уже видели из предыдущих рассказов.

Ален не в силах был безнаказанно вынести то сообщение, которое именно воскрешало ощущения и впечатления, бывшие причиной его болезни, а также чуть-чуть не потери самого рассудка.

Но, благодаря заботливости, окружавшей его, этот новый кризис в его болезни не достиг ожидаемой опасности. Не только что его друзья оставляли его ещё реже, чем в первый раз, но он сделался предметом нежного внимания, полного тонкости и осторожности, которое способствовало его развлечению, что и было главным образом предписано ему доктором.

Не проходило дня, чтоб таинственный посланный не вносил в эту скромную комнату гостиницы – самые необходимые предметы, которые могли бы стушевать немного неприятный вид занимаемого больным номера, а также доставить все потребности для удовлетворения малейшим нуждам невольно живущего здесь гостя.

Эти предметы состояли из множества цветов, фруктов, доходили даже до безделушек, подобных тем, которые вышивают в пансионах, как например, подчасники, коробочки для золотых вещей, аксельбанты, разные банты на шпагу, выказывающие тонкую заботливость, свойственную только женщине.

Иногда эмблемы, подобно незабудкам, или девизы, в роде следующих: вера, надежда, храбрость, честь , появлялись в прелестных вышивках на лентах или кружевах.

Предписывал ли доктор лакомство, какой-нибудь ранний плод, в ту пору почти не находящийся в продаже – на другой день, выходя от своего господина, Мари-Ноэль, неусыпный служитель и блюститель больного, получал из рук хозяина гостиницы шкатулку, содержавшую в себе именно этот, прописанный доктором предмет.

Это было волшебство, которому таинственность придавала ещё более прелести, а так как нужно было чем-нибудь развлекать выздоравливающего, то для этого нельзя было изобрести ничего лучше.

Но вот его воображение после разного рода придумок напало на один след, который, быть может, далеко не был настоящим.

Сначала он подозревал своих двух верных друзей, Генриха и Шарля, в участии в этой маленькой интриге, в мельчайшие подробности которой он находил удовольствие их посвящать.

Долго не веря в искренность их отрицаний, он кончил тем, что поверил им наконец, видя, что они казались сами столь же изумлёнными, как и он при появлении этих любезностей, появляющихся всегда в надлежащее время, с той же скромностью.

– Если б я мог, наконец, узнать, кому я обязан этим вниманием! – повторял каждый день Ален.

И желание узнать это принимало всё сильнейшие размеры.

После расспросов у Мари-Ноэля, у служанки, у хозяина гостиницы, он ничего нового не узнал. Все посылки приносились с рассветом, всегда тем же посланным, очень похожим на рассыльного, одетым весьма просто, таким сдержанным в словах, что будь он даже нем, то и тогда он не мог бы сказать менее.

Он всякий раз входил, клал свою посылку и говорил:

– Передать г-ну Кётлогону.

– От кого? – спрашивал хозяин гостиницы.

– Не знаю.

– Господин кавалер запретил что-либо принимать, если не будут говорить, откуда приносятся эти вещи.

– Это до меня не касается.

– В таком случае отнесите это туда же, откуда вы их принесли.

– Отнесите сами.

Или же случалось следующее изменение:

– Послушайте, мой милый, не будьте так таинственны; между нами будь сказано, я никому ничего об этом не передам, – ведь это дама вас присылает, неправда ли?

– Что вам до того?

– Может быть, вам нужно что-нибудь заплатить?

– Ничего.

– Тем не менее, по такой погоде, вы не откажетесь, вероятно, со мной выпить рюмочку?

– Я не имею дважды.

Одним словом, это был образец рассыльного.

Однажды утром, когда Мари-Ноэл также находился при этом, он захотел продолжить разговор и принудить его выпить. Но хитрость не составляла существенного достоинства честного матроса.

При появлении служанки, несшей с собою большую кружку и два оловянных стакана, каждый размером в полштоф, насмешливая улыбка показалась на губах комиссионера.

– Чорт возьми! – сказал Бретонец. – Вы, вероятно, не откажете мне выпить со мной за здоровье моего молочного брата.

– В этом нет, – сказал посланный. Он чокнул свой стакан о стакан доброго моряка и выпил его залпом.