Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

– Клянусь св. Анной, вы прекрасно выпили! – вскричал Мари-Ноэль с восхищением. – Повторим.

– Нет, – сказал рассыльный.

– Отчего?

– Потому что меня ведь нельзя напоить до пьяна.

– Ба! из-за одного стакана!..

– Я могу их выпить десять и ничего не будет заметно, но достаточно одного. Прощайте!

Мари-Ноэль опустил нос в свой стакан и заключил решительно:

– Если тут ещё замешаны женщины, то это плохо кончится…

И Манона, рыжая красавица, осмелилась над ним в данное время посмеяться, за что он ей высунул язык с злым ворчаньем.

Алену пришло на мысль приказать наблюдать и следовать за посланным; но он это тотчас же от себя оттолкнул, как измену и неделикатность. Было бы недостойно узнавать таким способом секрет, так мило от него скрываемый.

Однажды, собравшись с мыслями, он сказал Шарлю Севинье:

– Друг мой, в этот раз, я напал на след.

– Ты так думаешь?

– Я почти уверен.

– Где же ты почерпнул эту уверенность?

– Тут!.. – сказал он, приложив руку к своей груди.

– О! берегись, мы именно тут-то всегда и обманываемся, несчастные влюбленные!

– Всё это участие, это внимание, эти искусные подарки изобличают женскую руку, не правда ли?

– В этом мы с тобой согласны.

– Ну что же! я раздумал… В свете не существует двух женщин, который могли бы мною интересоваться.

– Ба! а почему же?…

– Но потому что я не знаю никого более и всегда отличал только одну!

– Прекрасная причина, клянусь тебе!

– Она тебе кажется не убедительной?

– Чем менее убедительной, так как особа, на которую ты думаешь и которой ты приписываешь чувство привязанности и памяти, в настоящее время углублена в гораздо более ограниченные и личные заботы.

– Ах! – вздохнул выздоравливающий. – Жестокий, ты не хочешь мне оставить даже и эту мечту!

– Нет, конечно! Я буду слишком бояться, что у тебя не достанет сил от неё отказаться и её оттолкнуть так же, как она оттолкнула тебя и покинула, тебя, одно из самых благородных сердец, которых я только знаю!..

Молодой моряк тяжело вздохнул, выздоровление его любви шло медленнее, чем его тела, сердечные раны не скоро заживают.

– Ну, друг, – возразил Севинье, – отгони от себя эти мысли вместе с твоей лихорадкой, слушай! не о тебе думает эта тщеславная, неблагодарная женщина, но попечения, оказываемые тебе доказывают, что другие тебя ценят гораздо лучше… Туда то и надобно метить.

И он прибавил, как настоящий мушкетёр, впадая в прекрасное расположение духа, всегда его отличавшее.

– Если б ты знал, какую прелесть находишь в переменах!..

– Дорогой ветренник! сказал Ален, немного улыбаясь.

– Попробуй только, ты мне потом порасскажешь!.. Изволь! все наши фрейлины влюбились бы в тебя до безумия, если б ты хотя бы немного обратил на них внимания? Ты себе не можешь представить, как много они желают тебе добра.

– Совершенно ли ты с ума сошел!..

– Вовсе нет, мой дорогой, потому что, если немного только послушать, как о тебе говорят, как расхваливают твои достоинства, Генрих и я умерли бы от зависти, если б все возлюбленные двора стоили бы такого друга, как ты.

Тяжело было Алену расстаться со своей последней мечтой, так как кто так сильно любил, тот всегда, даже тогда, когда все поднимается против предмета его любви, чтоб только заставить его ненавидеть этот предмет, тот испытывает тайную и скрытную радость предполагать, что изменивший ему способен ещё его жалеть.

Как бы то ни было, но опровергнув эту мечту, его поверенный увеличил этим только в его глазах всю таинственность оказываемого ему внимания.

По счастию, его выздоровление слишком подвинулось вперед, чтоб какое-нибудь нравственное потрясение могло бы его снова поколебать.

Настало даже то время, когда врач начал советовать ему немного развлечься, подышать свежим воздухом и уговорил своего больного, уже почти выздоровевшего попробовать немного выйти на улицу. Погода была великолепная, солнце сильно грело; берега Сены, окрестности Тюилери предлагали в недалеком от себя расстоянии желаемые удобства.

Тюйлерийский сад времен Людовика XIV, не имел никакого сходства с нынешним.

Он отделялся от двора улицей, называемою Тюйлерийской, которую заменяет теперь цветник, разбитый под окнами.

Это был однако род парка очень приятный и дорого ценимый. Он только что был окончен по рисункам Ленотра, после очень продолжительных работ, потребовавших огромной насыпки земли.

Он заключал в себе обширную голубятню, бассейн, скотный двор, оранжерею и даже загородку для кроликов, но последняя только что была уничтожена вследствие преобразований, заключавшихся главным образом в постройке двух больших земляных насыпей вдоль берега Сены и Фельяна, где посадили, как в Марли и Версале, только что привезенные деревья.

Цветники были, по тогдашнему вкусу, засажены тисами, искривлёнными буками, рощицей и тремя бассейнами, заменявшими собою маленький пруд, бывший жилищем карпов времен Людовика XIII.

Пускай читатель представит себе только вырезанный уголок из Версальского парка, и он сразу поймёт это расположение. В сущности, это было местопребывание очень приятное, которое выздоравливающий должен был дорого ценить при выходе из своего долгого заключения в комнате гостиницы.

Обыкновенно после легкого стола в полдень, Ален, в сопровождении Мари-Ноэля, на руку которого он ещё немного опирался, возвращаясь домой, выходил подышать туда свежим воздухом в самое лучшее для того время.

На четвертый день, приближаясь к входной решетке, он заметил очень хороший экипаж, остановившийся у неё. Он предположил, что этот экипаж ждет какое-нибудь знатное лицо, гуляющее в саду. При виде его лакей, уже сошедший со своего места и важно прогуливавшийся, пошел к нему на встречу, поклонился с большим почтением и подал ему записку.

– На мое имя?… спросить он, колебаясь её принять.

Лакей обернул ему надпись, на ней тонким и быстрым почерком было написано:

«Господину кавалеру Алену де Кётлогон.»

– Да, оно точно адресовано мне… Посмотрим.

Он развернул веленевую бумагу, напитанную едва чувствительным, но превосходным ароматом, и прочел:

«Карета и люди находятся к услугам г-на кавалера Кётлогона. Если они придутся по его вкусу, то его просят не стесняться, а пользоваться ими; и если только он доверяет незнакомой ему дружбе, то пусть он прикажет себя везти».

Что означал этот призыв, это приглашение?

Это не могло быть ничем другим, кроме продолжения любезной таинственности, над открытием которой он бился уже целый месяц.

Снова сложив заботливо записку, он сунул её в карман своей жилетки и сделал шаг, чтоб приблизиться к карете.

При этом движении лакей поспешил, продолжая сохранять прежнюю к нему почтительность, пойти и открыть ему дверцы.