Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Лакей, стоявший в соседней комнате, наблюдая за малейшими его желаниями, услышал, как он шевелился, а потому осведомился, будет ли ему угодно пройти в залу, где было уже подано его вечернее угощение.

В самом деле, этот день, столь обильный в неожиданностях, столь сходный с программой, предписывающей развлечения, приближался уже к концу. В то же время, служитель зажег свечи.

– Подойди сюда, – сказал ему Ален.

Тот приблизился и методически остановился, в трех шагах от него в положении солдата с ружьем на плече.

– Имя твое?

– Жозеф.

Кавалер устремил на него свой проницательный взгляд, который тот выдержал без храбрости, но и без нерешительности.

– Ну, Жозеф, говори откровенно: у кого ты находишься в услужении?

– Но вот, у господина кавалера.

– А! отлично. Я согласен вопрос этот предложить так: какая особа поместила тебя ко мне в услужение?

– Та же, которая имела честь писать к г-ну кавалеру.

– Так кто же это особа?…

– Та самая, которая отдала этот павильон и его прислугу в распоряжение г-на кавалера.

– Тьфу!.. – начал бормотать молодой моряк, – думаешь ли ты, чудак, что я желаю с тобой играть в головоломную игру?

– Господин кавалер, – сказал почтительно служитель, – я вам отвечаю все, что смею только вам отвечать. Я – простой слуга и ничего более не знаю, как только повиноваться.

Ален сдержал свое нетерпение, готовое уже разразиться.

– Веди меня туда, где стоят клавикорды, – сказал он.

– Здесь нет клавикордов, г-н кавалер.

– Нет клавикордов!.. На сей раз, это уже чересчур… Пойдем, сейчас же покажи мне снова этот павильон, комнату за комнатой.

– А ужин господина кавалера?

– Ужин подождёт… Ах, я выказываю здесь образцовое терпение… Но если я найду здесь те клавикорды, которые я слышал, да, конечно, слышал… береги тогда твои уши!

Хладнокровный служитель не моргнул и, взяв с камина один из только что им зажженных подсвечников, сказал:

– Угодна ли г-ну кавалеру за мной следовать…

Ален осмотрел его с ног до головы как новую загадку:

– Вперёд! – сказал он ему.

Он снова начал утренний обход и со своим взглядом моряка, привыкшего к планам и переходам, он видел, что от него не скрывали ни одного закоулка.

– Это правда, – сказал он, вернувшись в столовую, где его ожидали уже два лакея в парадных ливреях, – нет здесь и следа клавикордов!.. Жаль. Но тогда я… окончательно, бредил.

Меню ужина было превосходно, настоящая королевская кухня, приготовленная для выздоравливающего. В то время, так как Людовик XIV и г-жа Монтеспан пользовались оба прекрасным аппетитом, поварское искусство процветало и достигло тех тонкостей, которые невозможно передать.

Ужиная, он вместе с тем и наблюдал за прислугой, и из его наблюдения вытекло то убеждение, что он без всякой пользы унизит свое достоинство, если будет стараться заставить говорить лакеев, определенных к нему для услужения.

Он вошел в свою комнату, нашел там новые книги на столике и на этот раз заснул от скуки, читая одну из них.

Он несчастливо попал на торжественную трагедию торжественного Расина.

Его просили в продолжении двух или трех дней вынести эту таинственность и это уединение: его темперамент и его ум не могли бы на самом деле более того вынести.

Так как его воображение работало усиленно, то он встал очень рано.

Даже так рано, что он боялся нечаянно спугнуть какую-нибудь нимфу, чудом заблудившуюся в рощицах.

Ему, действительно, показалось, что в ту минуту, как он входил в одну из них, что-то быстрое скользнуло недалеко оттуда, сквозь деревья, с шуршанием точно от юбки из тафты.

Он побежал в ту сторону, чтобы удостовериться, если его глаза так же бредили, как и накануне его уши; он совсем уже хотел прийти к тому же заключению, как вдруг на песке, недавно тронутом, он различил очень ясно след маленькой ножки, такой маленькой, такой миниатюрной, что было очевидно, что она принадлежала только его волшебнице.

Но в куртине этот след вдруг изчез, и там не было возможности его снова найти.

Однако, эти моряки превосходные искатели, а бретонцы упрямы!..

Он продолжал искать и искал так хорошо, что внизу большой мраморной подставки, поддерживавшей одну мифологическую группу, он нашел… бантик из лент… хорошенький бантик, соскочивший в бегстве, с лифа; он был голубого цвета, в который волшебницы и должны быть окутаны.

Решительно желания его исполнялись волшебством; минуту тому назад, он жаловался на свое одиночество, – и что же! этот бантик составит его общество.

Но он не решился взять Жозефа и никого другого из служителей в свои поверенные; и, как птичник, он принялся подстерегать без шума, совершенно один, милую птичку, добычу которой он поднял.

Вернувшись в павильон, он увидал некоторое движение в сенях.

– Что тут такое? – спросил он у неизбежного Жозефа.

– Вносят клавикорды.

– Клавикорды! Ты же мне говорил, что их здесь не существовало?

– Это правда, вчера не было, но так как г-н кавалер выразил о том своё сожаление, то ему их посылают; потрудитесь ли вы сказать, где вам будет угодно, чтоб их поместили?…

Он даже сам более не помнил уже слова, вырвавшегося у него во время ужина:

– Жаль!..

Гении этого заколдованного дворца всюду имели уши.

– Ты поблагодаришь особу, оказывающую мне такое внимание, сказал он; оно мне бесконечно приятно…

– Куда мы поставим эту мебель?

– В мою комнату.

Жозеф подал знак, носильщики повиновались.

После завтрака он вышел в свою комнату, и на этот раз ничего не нашел, что могло бы указывать ему на проход таинственной сильфиды.

Но он сохранял знак об её земном существовании – это был бантик из лент, драгоценно им сохраняемый и положенный около той записки, в которой его умоляли быть скромным.

Вынув эти два предмета, он их рассматривал с грустью, немного смягченной, выспрашивая у них их тайну, о которой они упрямо умалчивали, – и благодаря их за утешение, которое они ему доставили; потому что есть ли что лучше того, когда воображаешь себя покинутым всем светом, как получать знаки скромной и бескорыстной преданности?

– Милый бантик, – сказал он, – если бы ты только мог говорить, я бы тебя отослал к той особе, которой ты принадлежал, чтоб рассказать ей, какое ты сделал благо одной душе, находящейся в отчаянии, и как жизнь возбудилась тобой в потухшем уже сердце.

И, предаваясь этому монологу, он, как накануне, был неподвижно погружен в большое кресло с подушками, голова его покоилась также на подушке, его полузакрытые веки заставляли предполагать, что он дремал и что он говорил в бреду.

Дом был, конечно, волшебный!

В ту минуту, когда последнее слово срывалось с его губ, неопределенная прелюдия в роде эолийского голоса, раздалась точно ответ вызываемой сильфиды.