Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Это была арфа или клавикорды; по временам можно было подумать, что это была смесь обеих, но невозможно было определить, откуда являлся этот звук. Эти действия акустики так странны, что обманывают самый тонкий слух.

Он слушал в восхищении, задавая себе вопрос, послышится ли также хор молодых особ; но волшебницы имеют свою долю кокетства, они меняют свои сюрпризы и не повторяют их по несколько раз, арфа на этот положительно заменяла раз пение.

По примеру многих моряков, вдохновляемых мелодиею бесконечного океана, он не довольствовался только платоническою любовью к музыке, он сам в ней упражнялся и, хоть он был более искусный на – скрипке или на флейте, но все-таки он не совсем плохо играл и на клавикордах.

Встав со своего кресла, он живо сел перед инструментом, только что помещённом в его комнате и взял несколько аккордов, согласовавшихся с неразличаемым оркестром.

Но, внезапно, последний, испуганный этим аккомпанементом, замолк и в течении дня его более уже не было слышно.

В этот день, он получил официальным путем от Жозефа, этого дипломата в ливрее, серьёзного и непоколебимого, новую записку на серебряном блюде.

Это ему писала его волшебница.

«Так как король решил быть завтра у обедни в церкви в Марли, где его величество чувствует такое очарование, от которого он не может оторваться, находясь в обществе своей фаворитки, то мне будет позволено беседовать с г. кавалером Кётлогоном только в понедельник утром. Надеюсь, что он до сих пор не очень соскучится, и что внимание, которое ему по заслугам его оказывается, поможет ему терпеливо прожить это время».

Была суббота; оставалось ещё полтора дня ожидания.

Он не жаловался бы на это, так как его воображение и его любопытство имели довольно занятия, но перо владелицы было перо неосторожное… если только оно не имело ещё какого-нибудь дурного намерения.

Будь это действительно подруга, разве она напомнила бы ему об измене, от которой он так жестоко страдал.

С какой же целью была написана эта фраза, которая снова поднимала его боль, возбуждала его гнев и развивала его месть?..

Мало-помалу, делая разные сравнения, он понял, что он был притягиваем двумя токами, оба окружали его разными попечениями, доказательствами благосклонности, но один из них должен был быть бескорыстнее, великодушнее другого.

Он также желал удостовериться, находился ли он действительно в гостеприимном доме, не было ли чего похожего на тюрьму в этом княжеском жилище, предложенном к его услугам.

– Жозеф, – сказал он, – я узнаю через это письмо, что пребывание мое здесь продолжится ещё недели две.

– Г-н кавалер, вероятно, плохо прочли.

Ален бросил на него строгий взгляд, чтоб напомнить ему об уважении и заставить его понять, что он не терпит над собою насмешек.

Но ничто не смущало этого странного служителя.

– Г-н кавалер потрудится меня извинить, – возразил он, – в ответ на этот призыв к порядку; предписания, мною полученные, позволяют мне думать, что он находится окончательно у себя, что надеются здесь его увидать совершенно выздоровевшим, и что никогда не думали ограничить его пребывание здесь, напротив того.

В первый раз этот угрюмый Калибан говорил так много.

Впрочем, наш герой должен был сознаться, что он был прав, и что письмо, объясняющее ему, почему откладывается посещение владелицы, ничего не говорило ему об его удалении.

– Я вижу, – сказал он в свою очередь, – что ты получил превосходные наставления. Я в восхищении от этого, так как ты мне также скажешь, могу ли я прогуливаться за этим парком, чтоб только это кому-нибудь бы не было неприятно?

– О! г-н кавалер не пленник!

– А! а!

– Только, если вы будете настаивать покинуть это жилище, прежде чем видеть госпожу, я получил предписание расположить себя к вашим услугам, велеть запрячь карету, привезшую вас сюда, она отвезет вас в Париж, откуда вы приехали.

– А после?

– После?.. больше ничего.

– To есть, меня отвезут, но назад не привезут?

– Прежде разговора с госпожой – нет.

– Клянусь честью! мне бы очень хотелось пуститься в это путешествие, чтоб видеть его последствия?

– А я осмеливаюсь умолять г-на кавалера не делать этого.

– А отчего же? скажи, пожалуйста, Жозеф!

– Это слишком огорчило бы…

На этот раз Жозеф покраснел, замялся и опустил глаза.

– Кого, скажи на милость?

– Но меня, г-н кавалер, – вдруг возразил он, снова совершенно ободрившись, – кроме уже чести вам служить, тут дело идет также о моем месте, если вы покинете таким образом вдруг вашу резиденцию, тогда меня обвинят в недостаточной услужливости.

Ален со вниманием смотрел на него. Его видимое замешательство в ту минуту, когда язык изменил ему, доказывало об его соучастии в маленьких тайнах, окружающих это жилище.

Он понял, что его будет жалеть не Жозеф, но кто-нибудь другой, более интересный.

Прибавив это указание к предыдущим, он притворился удовлетворенным этой отговоркой служителя.

– Ну, – сказал он, – этого уже не будет, чтоб я за твое хорошее услужение лишил бы тебя места. Я чувствую себя здесь чудесно, я буду здесь ждать твою хозяйку, сколько только ей будет угодно.

– Ах! благодарю! – сказал Жозеф со вздохом облегчения.

Когда Ален вошел к себе, немного спустя после этого разговора, рука сильфиды положила новую записку на его имя на свое обычное место.

Он был уверен, что Жозеф тут был ни причем, так как он его не терял из виду, и в это самое время он знал, что он занимается в нижних комнатах.

Но какая здесь запутанность!

Это была та же бумага, тоже тонкое женское царапание, – а тем не менее это был не тот его почерк!

«По причине, требующей, чтоб вы не говорили о некоторых вещах, писали ему, вас просят также не допрашивать… Жозефа…»

Поймут, что надо было иметь очень несчастный характер, чтоб скучать в подобном оазисе.

Выздоровление, впрочем, приносило с собою те великодушные ощущения, теплые чувства, который доставляют благосостояние и весенние наслаждения ожившей крови, излечение – это настоящая весна, возвращение существования после зимы.

Герой этого романа, полный женским притяжением, упорствовал узнать резвого гения, беспокоившего его.

Ему пришла в голову такая мысль, что он даже удивлялся, что она к нему не тотчас явилась, с первой же записки, это было отвечать, пользуясь той же письменной шкатулкой, т. е. услужливым мрамором маленького столика.

Там, в изящном письменном столе, находилось все необходимое, он взял четвертушку бумаги и написал:

«Мне приказывают быть послушливым, скромным; но если бы я также просил милости, даровали ли бы мне ее? Обещание, сдержали ли бы его?»