Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

– Я вами восхищаюсь, но вы меня пугаете.

– Нужно ли мне вам напоминать, до чего они дошли?… Это бесстыдное счастье, которое они выставляют напоказ, эти наглые нежности, столь же нецеломудренные?.. Ах! если б они сделали вас свидетелем своего счастья, как меня каждый день… каждый час!.. – Было что-то от барса в её голосе, в её выражении.

– Ради Бога, пощадите меня, вы будете причиной какого-нибудь несчастья или преступления! Сквозь эту ревность, меня пожирающую, у меня проявляются светлые места, когда я рассматриваю вещи хладнокровно, рассуждая.

– А! а! – сказала она иронически, – а что говорит вам ваше благоразумие?

– Оно заступается за мою неблагодарную, выставляя обстоятельство чрезвычайной молодости, обольщения для глаз, честолюбия… Послушайте, сударыня, это может быть трусость, я должен был бы видеть только её вину, только её небрежение, только её измену, но умоляю вас, позвольте мне верить, что она была более слаба, чем виновна, что сердце её не участвовало в её поступке, что она не любит короля с той же нежностью, которую некогда она оказывала мне самому.

– Нет, – с фарисейской жалостью отвечала маркиза, – я вам не позволю поддерживать вашу боль этими опасными мечтами. Этим я бы сделала себя виновной в обмане и соучастницей этой твари, которая была настолько бесчестна, что изменила столь великодушному сердцу! Ах? вы закрываете глаза и уши, бедный больной, которому нравится ваша боль, вы гонитесь за облегчающими средствами, вместо того чтоб открыто принять героическое лекарство. Нет, нет, я вам не помогу в этой малодушной тактике! Вам знаком её почерк и её слог, не правда ли?

– К чему всё это, скажите, ради Бога?…

Она вынула из своего кармана маленький сафьяновый мешочек, служивший ей портфелем, а из этого портфеля достала бумагу.

– В начале этой недели, – начала она снова, не отдавая ему ещё эту бумагу, – у короля ранили лошадь на одной охоте на кабана, его величеству угрожала даже некоторая опасность. Ваша прежняя невеста не присутствовала при этой охоте, нездоровье удержало её в замке. Ее там не было, чтоб выразить свое соболезнование, при первом объявлении приключения, но не будучи в состоянии говорить, она написала, и какой слог!

Маркиза остановилась, развернула с рассчитанной медленностью записку и прочла, делая ударение на каждом слове.

«Я не в состоянии, мой дорогой государь, выразить вам беспокойство, в котором я нахожусь; могу ли я без дрожи узнавать, как мало вы заботитесь о вашем сохранении! Ради Бога! берегите лучше жизнь, которая мне дороже моей собственной, если желаете найти меня живой при вашем возвращении. И что же! разве ваша храбрость не довольно известна, точно также, как ваша ловкость, чтоб вам не подставлять себя более новым опасностям? Можете ли вы находить отдохновение войны в упражнении столь трудном и столь опасном!.. Ах! я дрожу от страха. Извините, мой дорогой государь, эти упреки выходящие от горячности моей страсти, и вернитесь, если вы любите, и если хотите успокоить от страха ту, которая вас так нежно любит».

Это письмо было из самых достоверных, и мы сами переписали его у авторов, нам его сохранивших. Окончив это чтение, обер-гофмейстерина, передала, не прибавив ни одного слова собственноручно письмо Алену. Он её оттолкнул отчаянным движением, так как издали узнал почерк, и сказал с горечью:

– Вы правы, сударыня, это любовь… Но какой изменой записка эта попала в ваши руки?

– Это мой секрет, кавалер, дело это было для меня тем более легко, так как я держу в своей немилости множество союзников, между тем как эта неосторожная кокетка с каждым днем отчуждает своих последних друзей. Но я вам показала и рассказала только половину этого происшествия. Тут будет продолжение.

Великий король ведет себя как пастух. – Хорошая награда за черный поступок. – Бедный Ален! Бедная Урания!

Ален, видя, что маркиза решилась его не щадить и не утаивать от него ни одной подробности и впрочем находя сам, что бы он ни делал, род жгучего удовлетворения, не покушался её останавливать в её открытиях.

Она опять взяла свой портфель, заботливо положила туда записку и достала оттуда другую.

– Письмо, которое вы сейчас видели, было привезено его величеству нарочным, который застал короля в лесу. Преисполненный блаженством, его читая, он его целовал тысячу раз и, усевшись на ствол опрокинутого дерева, он написал карандашом ответ, который нарочный же отвёз назад. Вот этот ответ:

«Нет, мое дорогое дитя, не бойтесь; опасность прошла и я хочу себя беречь только для вас одной. Признаюсь вам, я поступил неизвинительно, искав удовольствия в упражнениях, которые вы со мной не разделяли; но простите эту минуту, которую я отдал желанию славы , и я еду, чтоб проводить все мои дни в повторениях вам, что я вас люблю… Ах! как приятно только думать, когда любишь столь прелестное дитя и уверен, что им любим!» [16] « Хроника Эль-де-Бёф (Круглого Окна)». Автор, рассказывая эту влюбленную переписку, шутливо указывает, в чем может заключаться слава убить кабана?…

– Но, сударыня, вскричал Ален, которого эти неопровержимые доказательства раздражали до крайности мучения, – вы, следовательно, очень желаете, чтоб я их обоих возненавидел?

– «Если я этого желаю»!.. Разве без того я так бы трудилась? Да, я хочу, чтоб ваше отмщение равнялось моему, чтоб оттуда вышло, если вы будете мне помогать и поймёте меня, громовой удар, столь же ужасный, как эта измена.

– Вы, значит, уже нашли это гремящее наказание? – спросил он.

– Да… – отвечала она со свирепым ударением в голосе.

И не видя его ещё на той точке, куда она желала его привести, она начала опять:

– Вы меня обвиняете, что я раздражаю вашу рану, а однако я её берегу.

– Как?! Эти доказательства их нежностей, её гнусного пренебрежения мною, мною, который её обожает до самозабвения, это ещё не все?… Ах! Мария, неблагодарная!.. неблагодарная!..

Он закрыл лицо своими руками, в одном из тех припадков отчаяния, ревнивое мучение которого одно только может дать понятие об их пытке.

Погружаясь в воспоминания прошедшего, своих мечтаний, часов доверия, излияний, он повторял:

– Неблагодарная!.. неблагодарная!..

Маркиза наслаждалась этой мукой, думая только о том, как бы её ещё увеличить, потому что, в творении, о котором она мечтала, ей необходим был соучастник, который был бы равен ей и на которого она могла бы положиться, как на самое себя.

– Я доканчиваю мои открытия, – сказала она. – Прекрасная Фонтанж, едва не умерла от радости, получив эту записку, написанную с таким жаром. Удовлетворение, которое она испытала от этого, было таково, что в эту минуту и в первый раз, этот мраморный чурбан оживился и в этом восторге, почувствовала в своей груди двойное ощущение жизни, это ощущение, о котором вы не можете составить себе понятия, вы и другие мужчины, и которое, судя по положению той, которая его испытывает, производит избыток счастья или отчаяния.