Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Вы узнаете, если захотите, двух цыган Парижа и Марли: человека на костылях и его собрата Жано, по нужде хромого, слепого, безрукого, искалеченного всем, чем требовали быть обстоятельства, оставаясь при этом совершенно здоровым, расторопным и прозорливым.

Но чтобы общественное представление было совершенно, и игры заведений велись правильно, в той же толпе не было недостатка и в третьей категории лиц, называемых полицейскими.

Так как наши двое бродяг имели важные причины не встречаться с последними, то они почувствовали страшную скуку со второго дня приезда. Им невозможно было скрыть от себя самих того, что они были предметом самого тягостного надзора. Куда бы они не пошли, в какую бы сторону не повернули, они замечали за собой вослед сопутствующих в некотором роде гайдуков, окончательной и прямой встречи с которыми они избегали посредством целого ряда уловок и хитростей. Это становилось невыносимым. Они были так стеснены в производстве своего ремесла, что уже рассуждали, не будет ли разумнее покинуть это место.

Таково было мнение безрукого, но человек на костылях, более смелый, придумал другое средство.

– Выслушай меня, Жано, – сказал он. – Между этими басурманами, которые за нами наблюдают, самый постоянный и самый беспокойный – это тип в сером сюртуке и желтых сапогах.

– Справедливо, – ответил Жано, – поскольку его мы везде встречаем, то не надо быть колдуном, чтобы понять, что он непоколебимо нас преследует. Два или три раза, по крайней мере, он догнал бы более немощных и менее проворных.

– Боже мой! ты себе и представить не можешь, как он мне мозолит глаза, этот дубина!

– И мне также!

– У меня бы сделался внутренний зуд, если бы я отправился отсюда, не дав ему почувствовать посредством сильно ощутимого трезвона.

– Чёрт возьми! у меня уже слюни текут!

– Тогда что же, друг мой, нужно нам удовлетворить нашу причуду.

– С блаженством.

– Надо начать с того, чтоб не отдаляться от него чресчур; например сегодня, в сумерках, мы отправимся в уединенные места гавани, не теряя конечно друг друга из вида; если он будет один, то один из нас (постараемся, чтоб это был я), постараемся, завести молодца в маленький уединенный уголок. Тут, на свободе, ты его поджидешь, стоя настороже против спрятанных снарядов, которые, эти олухи полицейские имеют при себе. И я попрошу его объяснить мне что за честь, которую он нам оказывает, сопровождая нас как важных людей?

Ты же стоишь настороже, со свистком у рта, на случай, если будет заметно появление подкрепления в окрестности; а я ему преподам такой урок, который заставить его недолго отягощать собою этот свет.

– Ну, что же! а я?

– Ты же будешь стоять на стороже, я сейчас тебе это объяснил.

– О! И что – я не поколочу его хоть немного!..

– Надейся на Марготона, – сказал бродяга, показывая свой костыль, окованный железом. – Это ударит за двоих.

– Эгоист! Однако ж даю тебе полномочие; но действуй по совести!

Наши плуты, согласившись действовать подобным образом, в тот же вечер приступили к действию.

Любопытный же тип, пригвожденный к их действиям и жестам, со своей стороны не мало увлекся и пустился следом за хромым, легко ковыляющим посреди этих груд товаров, материалов, разных навьюченных и складированных предметов, которые испещряют набережные гавани купечества разнородными лабиринтами полные глухими улицами и извилистыми проулкакми.

Когда он предположил, что это место было достаточно уединенно и безопасно, цыган умерил шаги свои, прикидываясь усталым; преследователь успел его догнать, и в несколько шагах от него, окликнул его.

– Эге! Любезный, ты, с костылями, одно слово!

– Прошу у вас милостыни… – сказал наш молодец, оборачиваясь.

– Не в этом дело.

– А! вот наконец! – сказал тот, выпрямляясь и беря в руки свой костыль с красноречивым видом.

– Не в этом также; – сказал его сопровождающий, ни мало не волнуясь.

– Ба! да в чем же наконец?

– Черт возьми! дай мне передохнуть, я сейчас тебе скажу.

– Я очень тороплюсь, – отвечал бродяга, подозревая того, что он желает тем временем запастись подкреплением.

– Вот уже три дня как я слежу за тобой, друг; тебя не легко поймать.

– Это зависит от того, чего от меня хотят.

– Э! я желаю твоей же пользы, ты, животное!

– О! о! Это ещё надо посмотреть.

– Держи, это уже видно, – сказал преследователь, показывая ему кошелек хорошей наружности.

Хромой сначала прислушался, он знал, что Жано настороже, ничего подозрительного не было слышно, он протянул руку, и, не торопясь, кинул добычу в свою мошну, предварительно взвесив её на руке, чтобы оценить её вес:

– Надо было с этого и начать, – сказал он.

– То есть, надо было сперва пристать к тебе, наедине, в укромном месте, а ты, как хромой, можешь похвастаться, что заставил меня хорошо пройтись.

– Ну, в чём, наконец, дело?

– Это не я могу тебе объяснить.

– О! о!.. – сказал убогий, приняв недоверчивый вид и почесывая голову.

– Ты боишься?

– Смотря по тому, если идет речь о том, чтоб отдать меня во власть господ полицейских и смотрителей за галерными преступниками, да, признаюсь, что я побаиваюсь…

– А кто же тебе велит опасаться этого? Вот в двух словах, откровенно и ясно объясню дело: одна важная богатая и либеральная особа, поручила мне найти ей негодяя, способного на все.

– И вы выбрали меня? Благодарю.

– Разве я ошибся, и имею я дело с святым?

– Поди ж ты! я смеюсь.

– В добрый час. Это бы меня весьма удивило, имея причины думать, что ты – именно тот человек, которого они желают.

– Хорошо; что дальше?

– Дальше? это не тут и не от меня ты можешь узнать.

– Наконец, желал бы я узнать в чем дело?

– Что за жеманство!

– А! послушайте!..

Негодяй взял в карман кошелек, и тщательно его ощупал.

– Гм! что это за шутки, ты боишься, что денег мало?

– Напротив, – ответил нищий вдруг весело и отважно. – Я к вашим услугам, барин; теперь я последую за вами на край света.

– Хорошо! Пойдем, я обещаю тебе, что ты не раскаешься.

Цыган быстро задвигал костылями, что он делал только в сильной радости, издав сигнал в виде трели, чтоб успокоить своего друга Жано.

Своим тонким чутьем, он ощутил остаток благовония, пропитавшего кошелек, который ему пожертвовали.

Его сопроводитель, не обменявшись с ним во время пути более ни одним объяснением, привел его к самому отдаленному трактиру города.

Обыкновенно, кроме ярмарочных и базарных дней, там бывало мало народу, но в эту минуту, когда город оказался слишком мал, чтобы вместить наплыв посетителей, он был битком набит.

Хозяева и прислуга, остолбеневшие от небывалого числа посетителей, не знали кого слушать; в зале царила неописуемая суетня.