Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

– Ба! – продолжал цыган. – Мы все смертны, и это лишь предположение… ничего другого.

– Не вздумай меня обмануть! – сказал молодой человек. – Я понимаю, что кто-нибудь имеет против неё пагубные намерения. Соучастие, от которого я отказался, ты принял его?

– Вы мне всё же не отвечаете.

– Речь идёт о совершении преступления, и ты пришел со мной посоветоваться?!

– Правда, я, может быть, сделал глупость; мне не надо было мешать этому делу; и вы узнали бы об нем после… Ах! что делать, таковы мы, негодяи, мы не имеем хитрых мыслей, как вы, кавалеры.

– Прежде, как и после, преступление – это всё же преступление, и мой ужас одинаков.

– Это не в том главное дело. Я знаю вашу деликатность.

– Но объяснишь же!

– Ей Богу, тем хуже, я приступаю! Что меня интересует, это знать – не как велико было бы ваше негодование, но насколько вы были бы огорчены, в случае, если бы случилось несчастье с особой, о котором идет речь… Вот ещё предположение – если эта особа вдруг завтра умирает, совсем естественно, будете ли вы её оплакивать? Видите, насколько я откровенен с вами; отвечайте мне также, и всё объяснится… Вы колеблетесь Я понимаю. Представьте себе, если это только возможно, что вы не с негодяем от нищенства говорите, но с преданным слугой, готовым пролить кровь за вас…

– Я тебе отвечу, как ты того желаешь, потому что я доверяю тебе, как слуге, о котором ты говоришь.

– Вот доброе слово, мой кавалер, и которое вам припомнится там вверху.

– Я люблю другую женщину.

– Хорошо.

– Я люблю другую, но всё же по странности, походящей на трусость, я и к первой не совсем равнодушен, и в гневе, который она во мне возбуждает, есть остаток нежности. Я не хочу о ней думать, я буду презирать самого себя, если когда-либо возвращусь к ней, но всё-таки, если бы с ней случилось несчастие, меня бы задело за живое и очень огорчило бы.

Дрожь его голоса выражала сколько одна эта мысль его огорчала.

Бывший каторжник посмотрел на него с состраданием, и сделал головой знак сожаления.

– Решительно, – сказал он, – я хорошо сделал, что решил с вами посоветоваться. Раз уже это вас так огорчило бы, то об этом нечего и думать. Будьте покойны, клянусь вам, что если случится какое-нибудь несчастье, я тут буду ни при чем… Причинить вам огорчение, мне!.. Нет! нет!.. Идите, и будьте покойны, кавалер, и благодарю вас за аудиенцию.

– Подожди! – вскричал Ален. – Мне недостаточно твоего отказа от соучастия в этом заговоре.

– Чего же вы ещё желаете?

– За неимением твоей помощи, прибегнут к другой.

– Вероятно, но тут уж я не могу помешать.

– Напротив; оказавшись на пути и, зная кто злоумышляет против герцогини, ты можешь следить за этим человеком; И мне надо, чтобы ты проследил! Ты мне предан, ты говоришь? Я этому поверю, если ты будешь за всем следить и помешаешь малейшей тени заговора.

– Это трудно!.. сделаться хранителем женщины, которой обязан всеми своими несчастиями! Но раз вы этого желаете… вам нет ни в чём отказа. Повинуюсь.

Они расстались и отправились каждый по своей дороге, в разные направления: кавалер к своим друзьям, Пьер Кольфа – к изувеченному Жано.

Этот разбойник, когда во что-либо вмешивался, имел удивительную честность.

Мы знаем, как он сдержал слово, отказав маркизе.

Программа празднеств представляла собой удивительное великолепие.

Корабль шефа эскадры преобразился в бальную залу; Ален Кётлогон, которому была поручена эта забота, сделал чудеса. Времени обеда хватило ему для этого волшебства. Корабль во всю длину сделался соперником галерей Версаля. Павильоны, трофеи оружия, знамёна составляли оригинальную декорацию. Мачты скрывались под лентами, ружейными пирамидами, пиками, искусно сгруппированными пистолетами, вершины которых украшены были свежими цветами.

Снасти были украшены вензелями их величеств, гирляндами, зеленью, остроумными девизами, лавровыми венками. Апельсинные деревья чередовались с грудами бомб и ядер; редкие и цветущие кусты возвышались над мортирами и пушками.

Все это представляло волшебный и новый вид, обладая кроме того прелестью новизны.

Имя импровизатора повторялось всеми, все его восхваляли; но он принимал участие в празднике со всевозможной скромностью, среди друзей и прекрасного и воодушевленного общества придворных и молодых дам, между которыми отличалось нераздельное трио трех фрейлин: Урания, Анаиса и Клоринда.

Мария-Фонтанж желала величия; она была им окружена, но с его неудобствами.

Те, которые её окружали, не были ей преданы, в почестях которых она начинала более не обманываться. Не раз, даже танцуя с королем, её озабоченный взгляд искал кавалера, который умел так любить и так это доказывал!

Полутрагическое приключение послужило средством, чтобы развеселить это знаменитое общество.

Люлли привел сполна все двадцать четыре скрипки, предвидя, что празднества не пройдут в одних пиршествах и разговорах.

В свою очередь муниципалы прислали городских музыкантов, уверявших, что они пришли не для того, чтоб сидеть сложа руки.

Первые смотрели с высоты своего величия на своих скромных собратьев, восставая против того, чтоб они играли, по самой простой причине, что они никогда не сумеют заставить танцевать герцогинь и маркиз, и приглашали их влезть опять на бочки с пивом, и заставлять вальсировать деревенских девушек.

Если есть на свете раздражительный народ, – это артисты, и в этом последнем числе уважаемая каста музыкантов. Дурные фламандские скрипачи, превосходящее их и числом и силой, чуть не истребили своих гордых собратьев, когда воодушевленной рукой и в такой позе, которой все инструментальные артисты привыкли повиноваться, Люлли протянул между бойцами свой дирижёрский жезл.

Порядок установился как бы по волшебству, и решили играть по очереди, по-братски.

Король и герцогиня первые от души смеялись над этой маленькой сценой. Что же касается королевы, она была принуждена удалиться с самого начала, по случаю нездоровья, на которое тогда не обратили особенного внимания, но которое было началом болезни, от которой она позже умерла.

Смех ещё продолжался, когда юнга Жан Кольфа, подойдя к Алену Кётлогону, осторожно передал ему записку. Молодой моряк открыл её и побледнел.

Отыскав г. Сеньеле, он ему сообщил это под большим секретом. Суперинтендент, чрезвычайно взволнованный, поспешил к королю, которому, после всех вступлений, которыми мог его снабдить придворный язык, он сообщил ему об этой записке дурного предзнаменования. [24] Не знают, говорит барон Креспи-ле-Принс, насколько взволновал короля полученный им анонимный совет, который принудил его отдать секретное приказание наблюдать за пищей г-жи Фонтанж. Он упрекал себя за оскорбительное письмо, написанное им госпоже Монтеспан. Он боялся всего. Он боялся, чтобы Вуазен, недавно сожженная заживо, не оставила после себя последователя, подкупленного золотом соперницы, небрежение к которой повлекло ее к преступлению; так было раздражено её самолюбие.