Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Экипаж будет ждать наготове. И вылетит через задние ворота на булыжную мостовую, и помчит мимо лавок, заставляя шарахаться в стороны гуляющую публику. Пристав начнет обыскивать здание канцелярии в поисках градоначальника; а Павел тем временем, приподнявшись на козлах, нахлестывая лошадей, увидит, как растет у него на глазах, приближаясь, большой каменный дом Хадживраневых в Перуштице. Не знал еще Павел, что войдет в родной дом со взведенным курком, прислушиваясь к каждому шороху, и на скорую руку соберет в узел одежду, что, как грабитель, станет выгребать золото из-под восьмой бочки и набивать им карман за карманом. А когда настанут глухие часы ночи, кинется в горы, не спрашивая себя зачем, а главное, куда? — держа путь к лесу, карабкаясь на Тымрыш.

Внизу, в долине, лаяли разбуженные собаки. Его разыскивали по всему Пловдиву и в Перуштице, заставляя торопиться — все выше в горы, на юг, на юг, подальше от дорог и троп. Из-под лакированных ботинок вылетали камни, по крутым осыпям катились вниз и там замирали — словно кто-то другой бежал в обратную сторону. Сучья трещали, как выстрелы из засады, и так же быстро стихали. Только нежный перезвон в его карманах не затихал, сливаясь с ударами крови в висках.

Остановился он лишь на самом хребте. Перед ним расстилались обширные темные пастбища, волнами сбегая по взгорьям и лощинам. Внизу осталось примолкшее родное село. Дома спали, купол новой церкви, посеребренный далеким невидимым месяцем, осенял их своим крестом. Другой, старой церкви Михаила-архангела, покалеченной в те страшные дни вражьими ядрами, не было видно — словно она сама перенеслась в мир иной. И в турецком селе Устине не было ни огонька. Да там и днем было пусто: не мычали волы, не блеяли овцы, только ветер хлопал обветшалыми ставнями в палатах Исмаила-аги. Сам ага жил теперь в Стамбуле, а остальные устинцы — аж в Анатолии. Если б месяц не догорал, можно было бы разглядеть еще дальше, как блестят драгоценные воды Марицы, такие щедрые и к плодам фракийской долины, и к их похитителям. А дальше, на равнине, мерцало желто-зеленое зарево, рожденное маленькими огоньками уличных фонарей и проезжавших колясок, пять темных холмов держали свет в горсти, чтоб не задул его гуляющий по равнине ветер. Павлу Хадживраневу полагалось бы быть сейчас там, в своем кабинете, на приеме или в удобной постели, на простынях, измазанных ружейным маслом.

«Еще свидимся», — подумал он и отвернулся, чтобы продолжить свой путь по темным складкам холмов — к Тымрышу.

Тымрышский край все еще был в руках султана. И как ни нелепо, как ни позорно, но только Тымрышлия, только Мемед-ага, тот, что уничтожил всех дорогих его сердцу, мог дать надежное укрытие такому, как он, беглецу.

И, как ни странно, казалось, его здесь ждали. Еще на подходе к селу, на склоне, трепетало пламя пастушеского костра, а вокруг него, тоже трепеща, сидели на корточках низкие тени. Павел подошел, поздоровался. Его встретили спокойно, не удивляясь; подвинулись, давая место подле огня. Никто не спросил, кто он, откуда и куда путь держит — как положено в такой час и в таком месте. Подождали, не скажет ли сам, посмотрели на обувь, одежду, в глаза. Потом самый старший сказал: «Ежели ты согрелся и тебе нужен Мемед-ага, мы проводим. Я его старший чабан».

В селе было темно, только в господском доме светились окна. Ворота были отперты. Чабан первым ступил во двор, Павел за ним. От сараев и конюшен отделились черные тени и замерли в темноте. Потом дверь дома открылась, свет хлынул во двор и вдруг иссяк — дверную пробоину заткнула могучая фигура, ее тень упала к ногам Павла.

— Эй, Сали! Кто там с тобой?

— С равнины, — ответил чабан. — Тебя, Мемед-ага, спрашивает.

— Кто ты? И зачем тебе Мемед-ага понадобился? — крикнул ага. — Поди к свету!

Павел подошел, поднялся по сосновым ступеням. Ага посторонился, и поток света, снова хлынув через порог, вместе со взглядом синих пронзительных глаз уперся в грудь пришельца.

— Я, никак, где-то тебя уже видел, — сказал ага. — Похоже, ты большой человек, но не верю, чтоб ты был Павлом Хадживраневым. Он человек гордый, ко мне на поклон не пойдет…

— А он и есть гордый! — ответил Павел. — И на поклон ни к кому не хаживал, а к тебе — и подавно бы не пошел. Вот столковаться кое о чем, думаю, можно.

— Я-то столковаться с кем угодно могу. Это Хадживранев не может. Ему и султан был не гож, и я, и князь… Один только он хороший!

— На этот раз, может, и столкуемся, — сказал Павел и, не дожидаясь приглашения, ступил за порог. Он прошел мимо изумленных глаз, опустился на малиновую кошму и вынул кисет. — Закуришь?.. Не желаешь… Как у тебя с лошадьми?

— Лошадей нет! — ответил ага, прикрывая дверь. И потом уже, усевшись по-турецки напротив гостя, добавил: — Вот овец могу продать, овец много. А еще лучше — даром, на вертеле… Велю зажарить для гостя. И ягнята есть и козлята… Ого, как затягиваешься! Видать, сильно спешил, не было и минутки на табачок, а, Павел? И вид у тебя человека обманутого, а для Хадживраневых нет ничего страшнее. В этой горнице останешься или проводить наверх?

— Спать хочу, Мемед-ага!

— Да ты бы поел… Свежей бастурмы или свежей брынзы.

«Спать!» — хотел повторить Павел, но не следовало доставлять аге излишнюю радость, и он сказал:

— Я голоден, как волк! Вели, ага, подогреть бастурмы и залить ее свежими яйцами.

В эту ночь Павел спал хорошо. И в последующие — тоже. Только, сам того не желая, принес он с собой в этот дом и свои сны. По ночам жена пела ему, сидя нагая на этом чужом ковре, в этой чужой мужской половине. А днем, проходя с агой — и со своим сном — по тымрышским улицам, Павел вглядывался во всех встречных женщин, особенно в тех, что вздрагивали при его появлении. Лица женщин были закутаны, но походка могла выдать волнение. «И здесь ошибаешься, Павел, людей мы не уводили». — «Верно говоришь, Мемед-ага, людей вы тут же резали, а забирали только золото!» — «Не будем ссориться, Павел. Сам видишь, утопаем мы в вашем золоте».

В кривых тупиках Тымрыша и вправду богатства не было, да и люди почти не встречались. То и дело попадались разрушенные дувалы. Обугленные стропила тянули к небу черные руки, моля о пощаде. Синие глаза Тымрышлии и те были подернуты пеплом. Они устало улыбались Павлу и на пустынных улочках, и за столом, где дымился бараний кебаб, и на мягкой скамье, где они курили после трапезы. Всюду он был с Тымрышлией вдвоем, только на десятый день к ним присоединился еще один человек, худой, аскетического вида. Павлу казалось, что он его где-то уже видел. Это был главный муфтий софийских мечетей. Он завернул в Тымрыш по дороге в Стамбул — навестить ходжей в горных селениях.