Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Занавеси еще колыхались, но не от ветра, это в комнату струился тихий ночной мрак, тихое темное небо, а с ними струилась и сама девушка. Сходство было полным, он даже готов был окликнуть, назвать ее по имени. Было время, когда он пытался представить себе Деянку живой, подросшей, в новом незнакомом ему возрасте. Пытался и не мог. А теперь она сама его поджидала. Может, это ее взгляд из окна вселил в него беспокойство — там, внизу, во дворе, а вовсе не мысль об убийстве? Может, ее присутствие, еще незримое, напомнило ему об отцовском доме, полном шума и жизни, полном самой Деянкой? Может, после смерти своей она выросла там, на небе, и теперь струилась с него, колыша занавеси?.. «Господи, — произнес Павел, — как хорошо, что я в тебя не верю, господи!» — и тут же услышал: «Наша племянница, господин Хадживранев. Дочь Тодора!»

— Добро пожаловать, — сказала девушка, шагнула навстречу и протянула руку. — Я много о вас слышала, господин Хадживранев. Очень рада. Марина Тодор Кирякова.

Потом сидели за столом. Марина анисовой не пила, а только наливала мужчинам. Павел, стряхнув оцепенение первых минут, говорил о том, что на родине типографий не хватает и что в Пловдиве Киряковы могли бы получать заказы… говорил, а сам убеждал себя — Марине не менее двадцати, она гораздо старше его дочери — и ловил на себе ее взгляд. Она разглядывала его бесхитростно, откровенно, сидя напротив.

— Поверьте, господин Хадживранев, — сказала она неожиданно. — Я очень рада, что вы к нам пришли. Это даже не радость, а скорее… не знаю, как это назвать. Когда-то здесь бывало много людей, похожих на моего отца… Но потом кто погиб, кто уехал в Софию и стал там министром. Только теперь я имею представление, что это были за люди. Вы знали моего отца?

— Лично я? Нет, барышня. Он был старше меня. Но я много о нем слышал. Это и привело меня в ваш дом.

— Дяди мне сказали, — проговорила она, глядя уже на них и как бы прося извинить ее за то, что вступает в разговор.

— Но только, чур, не наговаривать! — сказал один из братьев. — Впрочем, господин Хадживранев уже имеет свое мнение.

— Вот именно! — подхватила девушка. — Значит, я должна вас защитить. — И вся подалась к Павлу. — Господин Хадживранев, разве мы могли предположить, что в папином архиве могут храниться личные заметки Левского? И если это подтвердится… О, только бы подтвердилось!

— Архив подтвердит, барышня. Где он? Что-нибудь сохранилось?

— Здесь только торговые документы, счета… Нет, не спешите, не думайте о нас плохо! Мои дядюшки отнюдь не монархисты, просто они считают, что все уже решено. А раз мой папа показывал Левскому республиканскую литературу, то это было не здесь, а в Болгарии, в нашем старом доме…

— Только там! — подтвердил один из братьев. — Такая литература, тексты республиканских конституций, в Стамбуле не продаются. Мы о них только слышали, но для того, чтобы вносить поправки, нужно было иметь печатный текст. Брат как-то ездил в Европу, в Швейцарию, кажется, — что мешало ему купить там такие книги? Только, клянусь вам, господин Хадживранев, сюда он их не привозил, да и зачем? Ведь вы сами говорили, что он покупал не для себя лично.

— Да, да, — кивнул Павел, а сам снова поглядел на распахнутое в небо окно, на занавеси, уже лишенные дуновения, лишенные трепета, на удивительную, неожиданно хадживраневскую, красоту девушки и снова определил: «Двадцать!»

— После того, как вы ушли, мы еще долго об этом думали, — сказал другой брат. — За границей Тодор был только раз, но вообще-то он подолгу и часто отсутствовал. Он был не из хышей {63}, и хотя уезжал налегке, обратно возвращался всегда опрятным. Значит, он жил не где попало, а в каком-то хорошем богатом доме. А так как наша недвижимость в Тырнове давно продана, остается предположить, что он останавливался в Дрянове.

— А что у вас в Дрянове? — спросил Павел.

— Именно такой дом. Сейчас там общинное управление.

— Левский бывал в Дрянове, — сказал Павел. — А раз ваш брат держал там свои вещи, среди них может находиться и его архив.

— Если его не засунули куда-нибудь в подвал.

— Хорошо, если засунули, господа. Молитесь богу, чтобы его засунули куда-нибудь подальше.

— Марина может его разыскать, — сказал второй брат. — Она давно собирается в Дряново.

— И когда же?

— Да вот, каждой весной собираем ее в дорогу, да все что-то мешает.

— Так когда же она поедет? — спросил снова Павел и почувствовал грусть.

— Лучше всего в летние месяцы — и дороги сухие, и там, в горах, прохладно. Мы действительно давно хотели, чтобы она побывала в наших родных местах. Она у нас патриотка, а за пределы Стамбула не выезжала. Все, что вы рассказали, должно ускорить ее поездку.

Павел потер лоб ладонью, а когда поднял глаза, увидел, что Марина сидит тоже потупясь.

— Мы сегодня вечером это решили, — пояснила она тихим голосом, поглаживая ладонью пеструю плюшевую скатерть. — Пока ждали вас. Жаль, что мы не можем искать архив вместе, но при вашем положении… Впрочем, если вы скажете, я могу отложить отъезд…

Он ничего не ответил; она перестала гладить скатерть, снова подняла голову и залила его светом своих глаз.

— Я потороплюсь! — тихо сказала она.

Павел кивнул и снова потер лоб, стараясь прогнать неуместное ощущение счастья. Главное, что кто-то просмотрит бумаги Тодора Кирякова. Ему хотелось, чтоб этот «кто-то» был он, ведь это его идея — разыскать пометки, которые Левский оставил на полях республиканских конституций и дать тем самым краткую программу, которой так не хватало оставшимся в живых борцам за свободу. Но раз Марина первая получила такую возможность… С богом!

— Барышня, — сказал он, — когда вы соберетесь в путь, я вас благословлю, а сейчас я и так уже злоупотребил вашим гостеприимством. Завет, Ветхий ли, Новый ли, будет ждать завтра своих издателей. — Он встал, а про себя еще раз подумал: «Да, лет двадцать».

— А ужин? — воскликнула Марина. — Нет, нет, я столько ждала… Столько лет ждала!

«Именно меня?» — спросил бы он, если бы произнес свои мысли вслух. «Именно вас!» — ответила бы она. Большие, зеленые глаза ее умоляли, и он понял, что так или иначе, но в этот вечер в их жизнь вошло что-то новое.

Жил Павел на заезжем дворе, и до вечера у Киряковых это его вполне устраивало. Провожая его, они предложили ему комнату в своем темном большом доме, и, хотя он отказался, возвращаться ему было тоскливо.

Спустя неделю он вот так же возвращался с освещенной набережной в свое одинокое волчье логово. Фонарей становилось все меньше, а если и вспыхивал где свет, то был он неверный и чаще красный, и сопровождался нестройным пением развеселых девиц. Здесь ярче, чем фонари, светились окна, озаренные изнутри как бы плавающими в крови молодыми гибкими телами.