Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Сначала он был молодым и в снежную ночь вел в село незнакомого, светловолосого человека; по бездорожью — ни саней, ни лошади, — пробираясь буераками; потом дома им сварили крепкий кофе; и учитель Бонев был там, и жена — опять нагая; пока они пили кофе, а нимб гостя сиял рядом на лавке, жена пела своим звонким голосом: «Оседлай коня вороного, поезжай, поспрошай по селам, не видал ли кто твою любу у турок в белом гареме…»; потом они были в церкви — вроде бы в той, разрушенной, и в то же время новой; там дядюшка Геннадий, стоя у гроба рядом с князем, требовал усиления тирании, только бы она была народной; вдруг среди цветов вырос, как гриб, здоровый глаз доктора Петровича — чтобы все видеть; дядюшка Геннадий продолжал свою речь, князь кивал, но сам уже насторожился, и не напрасно, потому что тут ворвался безумный поп Грую вместе с украденной турчанкой; и блеснул из-под рясы нож; но сабля его упредила; ряса лопнула и растеклась по каменным плитам; черные ручейки побежали по трещинам и ушли в них, словно поп был из снега, из черного снега. «Видел?» — спросил князь. — «Видел, — ответил Павел, — но моей вины здесь нет». — «А газеты читал?» — и князь хлопнул ладонью по кипе газет. «Знаю, знаю, пишут, что к Хадживраневу ведут нити заговора, что я вдохновитель». — «А разве не так?» — «Хорошо, пусть я, раз другие отпираются». — «И что бы ты стал делать на моем месте?» — «На твоем месте я бы отрекся от престола», — ответил Павел. «Браво! — сказал князь. — Это и умно, и честно, но с одним условием: чтоб сохранилась монархия!» «Ни за что! — крикнул Павел. — Только республика!» — «Ну и дубина. Поди и крикни это великим державам». — «И крикну, — ответил Павел. — Где они?» — «Вот!» — сказал князь и описал рукой круг; круг повис в воздухе, замкнутый — ни конца, ни начала, и Павел не знал, как из него выйти… На закате он встал с постели, будто выбрался из ямы.

Тихая песня лилась со двора. Пел не ага и не кто-то из жен — они вообще не пели. У высокого колодца, привалившись спиной и затылком к мрамору, сидел худенький человек. Его голова в белой суконной чеплашке мерно покачивалась в такт песне. Казалось, и сам он был сделан из белого сукна, тесно скроен и туго сшит; из-за пояса торчали черные рукояти ножей, и чернело лицо, смуглое и давно не бритое.

И человек увидел Павла, но не кивнул, только песня его оборвалась. Он смотрел на него и как бы оценивал: насколько тот крепок, насколько здоров, на что способен… а коли так, зачем ему еще охрана… В стороне от него стояла оседланная лошадь, а чуть поодаль — коляска, один ее бок тонул в густом мраке, другой сиял в лучах заходящего солнца. Двор заполняла знакомая уже тишина, и коляска казалась знакомой. «Не хватает трупов!» — усмехнулся Павел.

Он услышал, как за спиной его отворилась дверь и тяжелые старческие шаги замерли у порога. Он повернулся — на него глядел Исмаил-ага.

— Долго ж ты спал, — сказал ага, — и крепко. За того, кто спит, можно не бояться.

— Целый день потерял, Исмаил-ага.

— Ничего, дни наверстаешь. А этот человек опять пришел. Ждет, когда ты проснешься. С полудня ждет.

— Какой еще человек?

— Муфтий. Пойдем.

Исмаил-ага повернулся. Павел пошел следом.

В полумраке парадной комнаты, на ковре, скрестив ноги по-турецки, сидел муфтий. Он не взглянул на Павла, только кивнул и, кивнув, как бы сказал: «Входи! Садись! И слушай меня, мудрого». Он явно все знал о прошедшей ночи, о прошедшем дне, как и о многом другом. Павел подождал, пока сядет Исмаил-ага, а потом и сам уселся, скрестив ноги, в полном молчании. Со стороны окна лицо муфтия было цвета охры — цвета ковра, и только эту часть лица и видел сейчас Павел. Другая половина, казалось, источала мрак, заливавший комнату, гасивший светлые краски, обращая их в черное и коричневое, черное и коричневое.

— Меня это радует, — сказал муфтий, — очень радует, Павел-эфенди. Ты научился молчать. Раньше ты этого не умел. К примеру, в Тымрыше… Молчи, молчи! Что ты мне можешь сказать? Что Исмаил-ага тебя никуда не пускает? Ни ночью, ни днем… Знаю! Ты здесь как птица в клетке!.. Не надо на это жаловаться. В городе дурные дела творятся — этой ночью убили двоих болгар. Да сиди ты, сиди, не прыгай! Я расскажу, что знаю. Стреляли в упор, по три пули всадили в каждого… Нет, не консулы они и не торговцы. А убил их, по-моему, грек… Так что для болгар этот город опасен. Я тут обо всем подумал. Важно, чтобы ты остался жив. И что требуется от тебя? И что надо вашему князю? Князю нужна повинная. Повинись, Павел-эфенди, напиши письмо князю. Не сегодня. И завтра можно, и послезавтра. А сейчас здесь, перед Исмаилом-агою — он был кунаком твоего отца и тебя почитает за сына — скажи, что ты хочешь жить.

— Павел, — сказал Исмаил-ага, не отрывая глаз от ковра, — скажи, что хочешь жить!

— Хочу, Исмаил-ага, если жизнь эта будет достойной.

— Будет достойной, — подтвердил муфтий и снова кивнул, не глядя на Павла, а это означало: «Уйди, оставь нас одних. На сегодня хватит!»

Выходя, Павел услышал за спиной шаги Исмаила-аги. Они остановились на крыльце. Во дворе все еще сидел арнаут, сидел, привалясь к высокому колодцу, но теперь, в сумерках, и мрамор и его одежда были серыми. Худая, жилистая фигурка из суконной превратилась в каменную.

— Вот этот человек, — сказал ага.

— Спасибо, Исмаил-ага. Он многого стоит.

— Когда это ты успел оценить? Ты же спал.

— Я глаза его видел, когда он меня издали прощупывал.

— Да, глаз у него наметанный. И я тебе благодарен, Павел, что не отказал муфтию. Никуда пока не ходи. И думай о прошении. И еще: дай-ка мне твой пистолет, на память. А я подарю тебе свой. У него и патроны другие, и людей он не убивал… по закоулкам. В клетке ты, Павел. И все мы в клетке.

Уже снова смеркалось, когда Павел, укрывшись в глубине коляски, держа руку в тяжелом оттопыренном кармане, в сопровождении конного арнаута, выехал за ворота. Впрочем, такой способ передвижения был ему привычен. Будучи градоначальником, он в другие города да и по самому Пловдиву обычно ездил с охраной. И там лошади, запряженные в экипаж, уверенно и четко мерили мостовые копытами; и там конная охрана то спотыкалась — когда кучер тормозил — и дробно цокала, топчась на месте, то чиркала копытами по булыжникам — когда экипаж трогался дальше. И здесь арнаут безошибочно угадал, где они остановятся. Не дожидаясь приказа, Сефер обогнал коляску и заглянул через каменную ограду во двор Киряковых.

Как и прежде, одиноко светились только окна гостиной во втором этаже. Павел вышел из коляски, прошел вдоль кустов самшита и постучал — все под пристальным взглядом из-за ограды. Он был спокоен; и, ожидая, пока откроют, попытался восстановить в памяти свой первый приход. Это ему удалось: он увидел и черный дубовый диван с его пестрыми кожаными ромбами, и колышущиеся занавеси, и прелестную девушку — все явилось вновь, кроме ощущения чуда. За воротами позвякивали копыта — взад-вперед, взад-вперед — и топтали самое сокровенное.