Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Открыв глаза, он увидел склоненное над собой озабоченное лицо старого аги.

— Ничего, ничего… Все ложь!

— Нет, — сказал старик, — это правда.

— Они меня уже похоронили.

— Только частицу, Павел. Частицу! А ты береги основное.

— А в чем оно — основное, Исмаил-ага? И как я вернусь ущербным?

— Можно не возвращаться! — сказал ага и велел кучеру ехать домой. Павел по-прежнему сидел, откинувшись на подушки, плотно прикрыв веки. Арнаут, ехавший следом, то пускал коня размеренным шагом, то заставлял его топтаться на месте. Исмаил-ага всю дорогу молчал и заговорил только когда подъехали:

— Откроешь лавку в Багдаде.

— Что? — открыл глаза Павел.

— Лавку, говорю, в Багдаде. Можно и две, и три… смотря сколько у тебя золота. Там никто не станет тебя преследовать.

— Это ведь хуже смерти!

— Тогда избери смерть.

— Легко тебе, Исмаил-ага.

— Нет, не легко мне, Павел. Стар я стал, ни на что не годен. А с муфтием, какой бы он ни был, все же спокойнее. Поезжай с ним, он все время будет рядом, и я хоть за дорогу твою не буду волноваться. А там, на месте, не собирай больше вокруг себя бунтарей. Разве ты, сынок, до сих пор не понял, что не совладать им ни с одним царством. Дружки твои схватятся за нож, а потом сами же скажут: «Это Хадживранев нас подбил!» Так и в Татар-Пазарджике было… Не спрашивай, кто именно тобой откупился, но арестованные все живы — все до единого. Только над тобой тогда топор занесли — над самым высоким деревом, над одиноким деревом. Говорю тебе, обзаведись сперва сыновьями!..

Провожать Хадживранева, кроме печатников братьев Киряковых и Исмаила-аги, собирались многие торговцы из местных болгар и кое-кто из турок — старых друзей отца. Нашелся возница и для второй коляски — бывший печатник, дядюшка Слави, решивший скромные свои сбережения вложить в лошадей и коляску и сам переправить их на север. Теперь он упражнялся в новом занятии: на козлах пустой коляски носился по улицам Стамбула — в полосатых панталонах, с бакенбардами; прохожие шарахались, принимая его, вероятно, за подгулявшего дипломата. В дороге он должен был следовать за первым фаэтоном, с кучером-турком, уже не раз бывавшим в Пловдиве.

Оказалось, что и Сеферу дорога на север знакома. Он поклялся доставить путников невредимыми, если наймут еще четырех его дружков-арнаутов. Только муфтии возражал против такой охраны. Он привык передвигаться, не привлекая к себе внимания, не вызывая ни завести, ни любопытства, под покровительством аллаха и двух балканских монархов. Но случай был особенный, и ему пришлось согласиться.

Марина с радостным оживлением готовилась в дорогу. Старые тетушки приносили пестрые пакетики, письма к племянникам, живущим по ту сторону границы, и лукаво ей подмигивали. Дядюшки тоже постепенно свыклись с мыслью об этом так хорошо продуманном и подготовленном путешествии.

Арнауты же сразу доказали, что деньги берут не зря, и спутали все планы. До отъезда оставалось еще два полных дня и две неполных ночи, когда они, поздним вечером, заставили перепуганных возниц явиться за своими пассажирами. Получилось нечто вроде умыкания, и проводы не состоялись.

«Зовусь Сефером, служил в Болгарии, хотя сам из Корчи, — говорил на рассвете арнаут, сопровождавший Павла в Стамбуле. — Мне не впервой охранять, но такую важную птицу — не приходилось. Будешь во всем слушаться, иначе — ворочусь. Твоя голова раньше моей не слетит, а моя должна целой вернуться в Корчу, да еще с алтынами. Для сына стараюсь, хочу землю купить, чтобы хлеб добывал мирным трудом».

В передней коляске ехал муфтий. С ним путешествовал и дорожный баул Павла; в нем лежал редингот, купленный в Стамбуле на случай маловероятных в пути торжественных церемоний.

Хадживранев предпочел ехать с Мариной. На нем был обычный френч, в клетку, и он сознавал, что рядом с нарядным возницей на козлах выглядит простовато. Пока ехали по городу, Марина радовалась с тихим соучастием, но когда выехали на полночную равнину, к цокоту копыт стали примешиваться ее восторженные восклицания. Она восторгалась лесной дорогой, где ветви деревьев тянулись к ее волосам, вскрикивала, когда снова выезжали на равнинный простор, восхищаясь светлым звездным небом. Сеферу приходилось то и дело подъезжать к коляске и предупреждать: «Будешь кудахтать, ссажу!» — «Но почему же? Мы и так поднимаем шум». — «Одно дело мужской шум, другое — женский».

Она умолкала, и коляска катилась в полной тишине, будто не Сефер их сопровождал, а они его. «Потерпим, — сказал Павел, — в каждом деле свой порядок». — «Да, конечно, — ответила Марина. — Но уже светает. Я читала, будто под утро всегда холодает. Оказывается, так и есть, я это чувствую. Ведь я, господин Хадживранев, впервые путешествую ночью… Впрочем, я вообще никогда не путешествовала».

— Посмотрите, вон там, наверху, заряница, — сказал он.

— Наверно, это Марс или Венера, — отозвалась она.

— Не выдумывайте, я же говорю — заряница.

— Но раз она такая крупная, близкая, значит, это планета, а планета должна иметь и астрономическое название.

— Возможно, — согласился Павел… — Да, конечно, имеет. — И замолчал.

Марина тоже молчала. В желтом, враждебном молчании висела над ними планета. Павел ничего о ней не знал, он не учился в колледже. И теперь эти неведомые планеты, казалось, ополчились против всего, чем он до сих пор жил.

— Ну скажите хоть что-нибудь! — попросила она.

— Нужно соблюдать тишину. Вы забыли?

— И все же, господин Хадживранев, светает!

— Было бы странно, Марина, если бы начало вдруг смеркаться…

— Ну какой же вы недогадливый, право, я совсем продрогла!

Только тут Павел почувствовал, что худенькое плечико, прижавшееся к его широкому мужскому плечу, дрожит и давно ждет тепла и защиты. Он мысленно обругал себя и, ища во что бы ее укутать, услышал ее странно звучащее «благодарю вас». Не переставая благодарить, она закуталась в его френч — будто это были его руки, его тепло — и стала еще ближе, еще дороже; ему захотелось ее обнять. Вскоре, сидя вот так, в одной рубашке, он ощутил и холод, просторный холод, и где-то внутри его тихий, теплый огонь.

Марина уже спала; голова ее сначала лежала на его крепком плече, а потом полегоньку сползла к нему на колени. Он поплотнее укутал ее френчем и тряхнул головой, чтобы отогнать никчемную истому, обманную надежду, что все это может длиться бесконечно. И постарался вызвать в памяти другие картины — горькие, но целебные для человека его судьбы: прислушавшись к общему перестуку, уловил цокот того коня, на котором ехал Сефер, и постепенно, уцепившись за этот цокот, вернулся к мыслям о пулях и крови. Снова увидел израненную белую стену и рядом с ней одинокое безжизненное тело, и тут же поспешил увидеть других два тела, нежно прижавших к груди мостовую.