Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Павел сделал последнюю затяжку, бросил сигарету и, затоптав ее каблуком, чтобы не загорелась трава, пошел к коляске и сел рядом с девушкой — не сказав ни слова, не сделав ни единого жеста, — но этого было достаточно: защелкали кнуты, зацокали впереди копыта.

— Я боюсь, — тихо сказала Марина и дотронулась было до его руки. Наверно, она смотрела на него, но сейчас ему не хотелось ни с кем встречаться взглядом, и он резко спросил:

— Чего?

Она отдернула руку.

Подъехали к южному строению. Муфтий махнул рукой, и турецкие пограничники с легким поклоном пропустили их дальше. Вскоре путники уже стояли у болгарской заставы. Там Хадживранева будто ждали. Еще не взглянув на документы, громко поздоровались, назвав по имени. Арнауты, видно, кололи им глаза, и фельдфебель, кивнув в их сторону, спросил:

— Эти… эти люди до какого места будут вас сопровождать, господин Хадживранев? И когда поедут обратно?

— А я, любезнейший, еще не решил, до какого места и когда, — ответил Павел, — да и вряд ли сейчас решу.

— Вполне с вами согласен. Спрашиваю лишь по долгу службы.

Это был красивый молодой человек в синей суконной униформе, обмотках и постолах. Возле приземистого здания заставы паслись кони, и его можно было бы принять за деревенскую корчму, если бы высоко над ним не развевалось знамя.

— Из ополченцев {66}? — спросил Павел, уже сидя в коляске.

— Так точно, ваше превосходительство! — синяя фигура вытянулась в струнку. — Три ранения, один Георгий.

— И такого героя отправили в такую глушь?

— Так точно, ваше превосходительство, случается, и дальше! Надеемся на возвращение.

Сияющие черные глаза смотрели снизу вверх. У Павла уже был единомышленник.

Полотняный лев метался над крышей то вправо, то влево; белое, зеленое и красное выгорели и пожелтели от солнца и дождя; ополченец продолжал смотреть снизу на Павла восторженно и немного печально — с той долей печали, которая живет во всех, кто проливал свою кровь за свободу, а затем был отстранен. Павел почувствовал непреодолимое желание выйти из коляски, угостить его табаком, выкурить вместе по сигарете.

— Кони у вас добрые, — сказал он, сделав первую затяжку. — Знаю, что вам положено, но тот, белый жеребец, наверняка не казенный.

— Нет, — ответил улыбаясь ополченец, — казенных выхолащивают.

— Твой.

— Мой.

— Значит, был бравым, бравым и остаешься. Гоняешь небось по полю, а девушки все глаза проглядели.

Павел засмеялся. Ополченец тоже, но неожиданно оборвал смех и быстро спросил:

— Вы, господин Хадживранев, хорошо ездите верхом?

Павел кивнул и тоже перестал смеяться — ждал чего-то другого, более важного.

— Испробуйте его. Вам очень подошло бы вернуться на таком жеребце.

Павел молчал — слишком неожиданным и странным было такое предложение. Чего хочет этот молодой человек — видеть его в позе победителя или видеть поверженным в прах при первой же попытке ступить на родную землю?

— Вы должны попробовать, — снова вытянулся в струнку фельдфебель. Он и умолял и настаивал. — Других лошадей не могу предложить, только этот, белый — мой. Вашему превосходительству все равно придется дальше ехать верхом. Мосты для вас опасны, вам придется переправляться вброд.

— Спасибо тебе! — Павел положил руку на синее суконное плечо. — А откуда вам стало известно, что я проеду здесь сегодня? Мы выехали неожиданно.

— Да что вы! — воскликнул ополченец. — Неожиданно? Вы выиграли какой-то час или два. Вот и сейчас, к примеру, я непременно сообщу, что вы проследовали… Только не сразу… И не скажу про жеребца.

— Буду помнить тебя, пока жив… Если мне вообще суждено еще жить.

Он и на этот раз не ощутил холодка — просто пронеслась черная туча в разгар ясного знойного дня низко над ним или даже сквозь него. Не оставалось сомнения, что смертный приговор не утратил силу и его исполнения можно ждать с минуты на минуту; из-за каждого куста; из-за каждого поворота дороги. Зябко поежился только ополченец, стоящий на расстоянии вытянутой руки. Он поглядывал то на Павла, то еще на кого-то. Павел снял руку с его плеча и обернулся. Это был Сефер; он слез с лошади и, стоя шагах в пяти, тоже курил цигарку. Глаза его сквозь дым спрашивали: «Куда теперь?» — «Все туда же», — ответил тоже глазами Павел и обратился к ополченцу:

— Не смущайся, герой, он тоже должен знать. Так, значит… Все ясно. А как остальные?

— Остальные в колясках, — сказал ополченец, глядя на Сефера.

— В колясках, значит… Не помню, чтобы мне приходилось падать с лошади. А каков норов у жеребца?

— Говорят, он смирный, ваше превосходительство!

— Ты же сказал, что он твой?

— Простите, ваше превосходительство, прихвастнул. Я только вчера взял его у друзей.

— Сколько заплатил? — спросил Павел и сунул руку в карман.

— С меня, ваше превосходительство, денег не взяли. И я не возьму, как не брали когда-то…

Рука, сунутая в карман, ослабла. Как хотелось ему обнять этого человека и признаться, что возвращается он на родину как лицо частное, без всяких надежд, но он не имел права ни на такое объятие, ни на такое признание — не имел права вливать в других такую отраву.

— Будь по-твоему!.. Сефер! Скажи муфтию, чтоб пересел в наш фаэтон. Наверх, на козлы. Турку я заплачу, пусть возвращается.

Давая распоряжения, он почувствовал новый прилив сил. Щеки горели от прихлынувшей горячей крови и он, как это случалось с ним не раз, готов был пролить эту кровь, но только смешав ее с вражеской.

— Ну, друг, седлай жеребца!

Уже верхом Хадживранев объехал коляски. Жеребец под ним был горячий, но послушный уверенной руке наездника. Марина смотрела на него, удивленная столь неожиданными и быстрыми переменами, испуганная тем, что могло последовать за таким началом. Она не спросила: «Почему?», «Куда?», «Увидимся ли еще?», лишь не сводила глаз с этого нового всадника, такого близкого и такого незнакомого. Он подъехал вплотную, конь дохнул на Марину, и она сжалась в глубине коляски.

— Дальше, Марина, поедем врозь! — сказал он. — Так надо. Вечером все объясню.

Наверху, на козлах, рядом с торжественной фигурой возницы, в застывшей позе уже сидел муфтий.

— Я взялся за тебя отвечать, — сказал он, повернувшись к Павлу, — отвечать за твою жизнь.

— Вот как? — бросил Павел, подрагивая верхом на могучем жеребце. — Ну так молись, чтобы увидеть меня вечером целым и невредимым. Это будет молитва и о твоем спасении, только не души твоей, а тела. Эй, Сефер! Скажи ему, где будем ночевать, и дай пистолет, чтоб охранял девушку.

— Я… — сказала Марина, — я не боюсь, — а сама кусала губы.

А он как будто заново ее встретил: такую долгожданную, красивую, такую свою — ему предназначенную еще до зачатия, ту, что он постоянно терял и постоянно находил. Его охватил страх — не перед тем, что его ждет в пути, не перед тем, что будущее может их разлучить. Он испугался того, что он, стоя вот здесь, рядом с ней, еще не унесенный вихрем, уже успел о ней забыть на долгие, долгие минуты. Как же так? Он спрыгнул с седла и, не выпуская из рук поводья, стал на ступеньку — задранная белая морда лошади косилась внутрь.